TS4 Шмидт. Седьмой по шкале Хайнека

[eisenfrau_]

¥ØU ŞĦØUŁĐ ŇØŦ ĦΔV€ ĆØΜ€ Ħ€Ř€. ¥ØU ĆΔŇŇØŦ ŞŦØP Μ€.

Она — центр гексагона. Она — существо из сказок третьей от Солнца планеты.
Ей неизвестно понятие времени. Её время — бесчисленное, бесконечное, холодное и бесстрастное. Её отсутствующее, растерзанное в спорах и чужом разуме, тело пронизано льдом и набито водородом, как земная тряпичная кукла ватой.
У неё всегда открыты глаза. Их глаза. Она наблюдает за течением жизни уже целую вечность.
Но вечность — не единица ли измерения времени?..

Её подобные человечьим члены, ловкие отростки, так долго болтались в ядовитом, синем тумане её родной планеты, но она не испытывала никаких чувств, ни боли, ни страха, терпеливо ожидая или не ожидая вовсе того момента, когда придется проснуться, вынырнуть из дрёмы, отряхнуться от сонного морока, почувствовать непреодолимые голод и жажду, и, когда-нибудь после, понять своё предназначение.
Она видела и других — и все они как один, не похожие на следующего и предыдущего.
Она не смогла бы ответить на вопрос, когда именно она появилась на свет, она была всегда и никогда, в болоте едких испарений, не смеющая закрыть глаза, чужие глаза, сквозь стекляшки которых, она могла смотреть — лёгкий зуд в глубине подкорки, до скрипа листьев навязчивый и донельзя привычный, красной нитью сквозь вечность напоминающий о том, что у неё есть цель. Какой бы она ни была, самим мирозданием или распустившимся утренним цветком, ради неё она проснулась.

В скоротечной маяте дней, в памяти, связанной с памятью каждого из её предшественников, в горьком разочаровании неудавшейся космической экспансии — образ, вырезанный на обратной стороне пропитанной хлорофиллом кожицы, образ светловолосого мужчины в жёлтом антирадиационном костюме. У него сплошь чёрные глаза — и он рука об руку с человечьей смертью.
Договор, простой и вечный, если она защитит его — он продолжит историю её народа.
Ложь. Как и любое слово.

Её сердце, сотканное из водорода, не способно чувствовать. Но жгучее разочарование, невесть откуда, и привкус предательства, разлившиеся по пухлым, светящимся фруктам, растопили лёд, набивавший её стебель — и она проснулась, повинуясь воле планеты и её бесконечных колец, отсчитывающих время вспять.

Отчёт 13.

Я взял отпуск.

Не стал, даже, появляться в части, отправив документы по электронке. Генерал, конечно, не был доволен и непрозрачно намекнул, что по возвращении, меня ждёт разговор. Пф. Какая разница?.. Уже на следующий день, день, после дня, когда с материнским растением было покончено, слава о нашем героическом поступке, пущенной стрелой, облетела Стрейнджервиль.

Цветы погибли. Споры лежали на земле бестолковыми зёрнышками, похрустывая под подошвой ботинок. Мистическое зарево испарений уступило господство чистому небу, ярко-синему днём и угольному по ночам. Ночи?.. Ночи стали темнее. Гуще. Нечему — теперь — кроме огоньков действующего аванпоста, на территории опечатанной лаборатории, разгонять сгустки чернил, собирающиеся на дне кратера.

Конечно, про чудесное избавление было бы поспешно сказать. Город, всё ещё, оставался закрыт, а одержимые — попадались на улицах, отлавливаемые, как бродячие собаки. По словам работников НИИ, большинство из них уже не поддавались лечению, будучи инфицированными слишком долго. Разумеется, для гражданских, эта информация была под грифом "совершенно секретно", но слухи, в захолустье, навроде, Стрейнджервиля, — та ещё паучья сеть. Откровенно, все всё знали. И боялись ничуть не меньше.

Конспирологов, как тараканов, расплодилось хлеще, чем в пиковый год болезни. Меня бы, в общем-то, этот факт и не волновал вовсе, если бы не кое-кто.

Эрвин. Чёртов Эрвин Прайс.

Сосед, который периодически содействовал Марте с детьми и, которого, я до поры, до времени и в глаза не видел. И я не знаю ни одного другого человека, который бы, без спросу, пробрался в чужой дом, с добрыми намерениями, и в пятом часу утра.

Я, признаюсь, подумал, сперва, что он — грабитель. Просто дурак. А за кого ещё принять визитёра в дуршлаге, надетом на голову? Я не против пастафарианцев, нет, но увольте видеть такое спросонья.

Крепче Эрвина, меня обескуражила семья.

- А, не переживай, чего подскочил? — Марта даже не оторвалась от чтения книги, а Эл лениво щёлкал каналы, подчёркнуто игнорируя происходящее, — Он помогал мне днём, несколько раз, до твоего отпуска, когда я не могла выйти на улицу. Ну, как няня, — она пожала плечами, — Что такого?
- Что такого?.. В смысле? — я не был в состоянии адекватно описать свои чувства, — А ничего, что сейчас — ночь? Это, по-твоему, нормально?.. — так и стоял, всклокоченный, — Эл, а ты какого чёрта не в постели?
- Ну, пап! — он бросил раздражённо отшвырнул пульт. Смылся в комнату.
- Но я же не сплю, — возразила Марта, — И мы не шумим. Чего ты бесишься?

А я не бешусь. Я весьма удивлён, какие все вокруг взрослые и самодостаточные. А я, так, в гостях живу.

Прайс засеменил по лестнице вниз. Уместился в кухне. Ээ. Нет, дружок.
- Пойдём, выйдем, — я махнул ему рукой, — Поболтаем.
- Ну, нет, — и, с этого момента, он меня заинтересовал. По крайней мере, я передумал ему всечь и пойти спать. Можем, и вправду, поменяться словами, — Я тут посижу.

Серьёзно?.. Потом, я, конечно, понял, что искромётная непосредственность — его фишка. Н-но тогда!..

- Вы же — Йохан Шмидт, верно? — и, у меня, не осталось сомнений, что его визит — не случайность. Ха. Визит. За такое, в Техасе, и пулю словишь, — А можно я буду жить здесь?

Чего?..

- Где — здесь?
- У Вас, — он неуверенно улыбнулся, поёрзал, — Буду возиться с детьми, прибирать. Вам жалко, что ли?
- Парень, тебе голову не жмёт?
- Нет, спасибо. Как раз, — не знаю, кто кого подколол, но лицо Эрвина отразило крайнюю степень воодушевления, — Вы же герой, — он мечтательно закатил глаза, — Круто. И микроволновки у Вас нет. Да и вообще, ничего, что излучало бы торсионное поле. Знаете, как это влияет на сознание? Разрушает мозг!.. — его округлившиеся глаза неприятно напомнили собственную одержимость, — А видели, да, что в лаборатории? Там будут работать?.. Я буду вместо кота!

- У нас уже есть кот.
Я кивнул на мирно спящего (и я бы мог) Кота, чью полупрозрачную тушку не так-то просто разглядеть на фоне графитных стен.
- О. Божечки, — Эрвин поднял на меня умилённый взгляд, — Я, теперь, ещё сильнее хочу остаться. Я не очень люблю людей. Люблю всякое. Можно?..
В его мыслеобразах было трудновато разобраться. Что, можно? Любить, жить?.. А микролептонную гравитацию не подогнать?
- Слушай. Ты же понимаешь, что — нет?

Я проверил его. Так, на всякий случай.

Оказалось, что лет Прайсу, почище моего. (Так и не скажешь). Он не злой. Экстравагантный.

- А мне идти некуда, — заявил он. Пан или пропал? — Выгоните?..
- Веская причина, — я готов был согласиться, что дельце замысловатое и пахнет жареным. Западло, дружок, не повезло, — Но мне плевать.

Той ночью, несмотря на противодействие, Эрвин Прайс влетел в нашу повседневную жизнь. Ему никто не давал разрешения, но он, всё равно, постоянно, отыскивался рядом.

Дружил с Альбертом. (Интеллектуальный уровень и вкус к придурковатым нарядкам, конечно, безжалостные сволочи. Уповаю на взросление сына, а на Прайса — просто смотрю и агрессия какая-то).

Рвался с неуместной помощью. Помощью, которая, вообще, никому не сдалась.

- Я постою, посмотрю, — заявлял, — Не отвлекайтесь, меня нет.
- Какого чёрта, Эрвин?.. Вали отсюда, позволь, хотя бы, в спальне тебя не наблюдать.
- Я изучаю воздействие электро-магнитных волн, — и его тон не подразумевал, как будто, спора. Да, действительно, — Это очень важно.

Чем бы не тешился, ага.

- Я чувствую! — кричал, замирая в любом случайном месте, — Выход в эфир! В информационное поле!
- Давай, я тебе обычный выход покажу, и закончим?..

Он фыркал, возмущённый моей чёрствостью до тонких материй, Эл — под тихую, сваливал, а Марта угарала. Да, очень смешно. Цирк уехал, а клоуны остались. И, черта с два, лишь бы не навсегда.

- Может, сдадим его копам? В психушку? — я не видел другого избавления от назойливого Прайса, всё продлевающего время на погостить. Скоро он, действительно, поселится и, по спокойной жизни, придётся проводить панихиду, — Меня не очень-то радует перспектива жить бок о бок с фриком.
- Это мой друг, — встревал Альберт, — Только попробуйте! Я сбегу!..
- И чего, будете, на пару, изображать забредших на огонёк? Выберите чей-нибудь ещё дом, а не наш, окей?..

Такой расклад, Эла, разумеется, не устраивал.

Жилищные реформы, как водится, норма для Стрейнджервиля. Для него, вообще, всё норма.

История избавления от убивающих (по самой свежей информации) растений, обрастала всё новыми подробностями.

- Пф, — Марта возмущалась, в пол уха вникая в трёп местных телепередач, — Скоро выяснится, что к кратеру подлетел инопланетный, космический шаттл и прожёг дыру в почве. Лазером.

Меня это не трогало.

Лучшей новостью стал пропуск, оформленный мне по выслуге, на выезд из Стрейнджервиля. На родственников он тоже распространялся, поэтому мы навострили лыжи куда-нибудь смотаться. Марта мечтала о Сельвадораде, а я не смел перечить. Любой город, за пределами текущего, соответствовал моим отпускным интересам.

Воспользовавшись, складно разворачивающейся, ситуацией, я пригласил в гости оставшихся приятелей, из Виденбурга и Бриндлтон Бэя. (Записал, как родственников). Некоторые, даже приехали. Что ж. Заодно, отпраздновал День рождения.

Не очень-то хотелось. День за днём, я подобрался к неумолимому рубежу, доселе невероятному, невозможному.

Я стал старше, чем Марта была при жизни. Тик-так.

Мог ли я представить, думал ли я о том, что она — молодая и свежая, она — распустившийся бутон колючей, алой розы, — останется в вечности, в своей, чуть тронутой взрослением, красоте?.. Что "навсегда", это, выходит, так бесконечно долго, для того, кто перестал расцветать?

Я знал. Конечно, я знал, ведь так очевидно и просто принятие — теперь — когда над ней не властны законы времени. И ничто не властно, а порабощён — я.

И буду ли я всё так же необходим, когда разница станет чересчур очевидной? Сейчас, ещё ничего, совсем ничего, всего-то пересмотренный кастинг на роль соблазнённой Лолиты, чьё амплуа я уже не тяну. Было бы мне легче — наоборот?..

Да, наверное.

Она бы посерела, осунулась, как мрачная тень себя прежней. Красная помада на её губах, ох, уж эта помада, — вульгарная, неуместная, а маленькие ручки, ножки — неестественные и детские. Слабая плоть. Жалкая. Так больно, и есть что-то. Что-то, как твёрдая уверенность в том, что она останется рядом. Что после меня — никого не придёт на замену.

В тот вечер, мне не нашлось достойных желаний.

Стать — для неё — последней катастрофой и ничего больше.

Своё недовольство мне было проблематично скрыть.

- Йохан, в чём дело? — она отманила меня от всех, доверительно заглядывая в глаза, — Была ли хоть одна вечеринка, на которой ты противился присутствовать? Что-то новенькое.
- Я не противлюсь. Мне грустно.

Неприкрытая ложью правда, учитывая, что моя грусть идёт рука об руку со злостью. Румяные, полнокровные скулы, неосыпанные белой пудрой.

- Печальный праздник, да?.. — Марта и сама опустила голову, прижала прохладные ладошки к моим щекам, — Не придумывай. Ты становишься всё лучше. С каждым днём.

Но предаться трагедии нам не позволил Эрвин, вылетев из ванной комнаты в одном полотенце, накрученном на бёдра.
- Там! — закричал он, — Аномалия! Меня окатило кипятком!..

Да. Снова он. Опять.

- Что ты, чёрт возьми, вообще там делал? — я заглянул за дверь, оценивая масштабы разрушений, в виде сорванного крана и лужи астрономических размеров, — Думаешь, если всё попортишь, мы оставим тебя отрабатывать?
Зря я это сказал.
- Нет-нет, я оценивал заряд воды, — виновато пролепетал Прайс, придерживая нехитрое одеяние, — Но что-то пошло не так. Я потрогал и всё сломалось.
- А почему — голый?
- Ну, я и помылся заодно.

Этот рыжий недоумок — самое невыносимое существо во всём Стрейнджервиле. Мне не хотелось и знать, что он там трогал.

Моё душевное равновесие, впрочем, нормализовалось. Лёгкое (всё ещё лёгкое!) раздражение перекрыло тоску, позволив мне немного, но насладиться моментом долгожданной движухи в стенах дома.

Марта показала мне целебные видео со смешными котиками. (Считается ли это изменой Коту?) Гости увлекли в беседу и танцульки. Не то, что бы отвал башки, но весело. Мне, правда, было весело.

Конкурировать, по части телодвижений, с душевнобольным Эрвином (хорошо, что догадался одеться) было не под силам ни одному разумному созданию. Он дрыгался, изображая руками метафизические фуги, делал пассы и непрерывно тараторил и охал. Можно сказать, на аниматоре у нас сэкономлено. Только бы не пожизненно.
- Связываюсь со спутником!.. Чувствуете?.. Принимайте сигнал!

Гвоздь развлекательной программы, не иначе. Я, отчасти, даже остался благодарен — в Виденбурге, уж точно, теперь поболтают, пусть не обо мне, но о стрейнджервильском психе на моей вечеринке.

Хотя, кто из нас, вообще, здоров?..

- Послушай сюда, вошь, — Марта вдруг вспылила, увидев, что я разговариваю с гостьей, сослуживицей, — Вот так, значит?.. Сама-то не решилась пойти с Йоханом на битву с "матерью", отбрехалась, а теперь явилась, такая-сякая, и клеишься? Прикольно тебе, курица? — а мне, как-то, не хотелось стать свидетелем кошачьей драки, — Придумала с классным чуваком замутить?..
- Ничего себе, ты неадекватная! Да уж, не зря говорят, не повезло ему с подружкой!
- Кто говорит? Ты?! Пошла вон, пока жива!..

Как-то так. Чиллаут пора было заворачивать.

Она, разве что, благосклонно приняла предложение добровольцев перемыть посуду. А меня отправила на боковую (чтобы лишний раз не болтался со всякими).

Не самый лучший День рождения в моей жизни. Но первый, хоть сколько-нибудь грандиозный, за последние несколько лет.

Я не хочу уточнять.

Баллы, etc.

0,25 балла х2 за каждого друга (Мелей, Эрвин).
0,25 балла за каждого лучшего друга (я забыла их прибавить до этого). Мина.
0,25 балла х2 за достижение максимального уровня навыка малыша (Альберт).
0,25 балла х2 за каждую вечеринку и романтическое свидание, проведённые на золото (ДР Йохана и свидание).
Итого: 5,25.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 14.

Это — индульгенция.

Я подвержен страху. Иногда — теперь чаще — я задаю себе немой вопрос: ну, и что дальше?.. Что дальше, когда моя смерть расколет её мир — наш мир — надвое? Негласная договорённость — я первый. Я первый во всём. И она, эта истина, почти очевидна, когда возраст берет своё, но, не поймать на лжи, я не берегу себя от случайностей. И не могу уберечь её.
Я почти слышу, бывает, холодное дыхание за спиной, ласковые уговоры и осязаемое отчаянье. Я не сумасшедший. Нет. На наших душах, с момента встречи, дьявольская печать и к соблазну придётся привыкнуть, чтобы не оказаться очередными.
Останется только она.

Моя девочка.

Она обязательно найдёт способ, чтобы меня вернуть. Наверное, это станет её смыслом — освободить мою душу от бренной, гниющей плоти. Она же такая хрупкая и ненадежная, эта плоть.

Дай мне шанс. Подержи меня за руку.

Я боюсь. Боюсь, когда меня одолевают эти мысли. И тишина пугает меня, но, когда она говорит, — мне теплее от её живого голоса.

Наша любовь будет вечной.

Все вокруг — она. Будь со мной как можно дольше.

И не будет конца.

Стал ли я "по-настоящему" взрослым?.. Не знаю. Скорее, нет. Моя жизнь, каникулы в отчем доме, напоминала подростковое существование. Затянувшееся ожидание. Мы сидели, буквально, на чемоданах, с посменным дежурством у почтового ящика, выискивая среди получаемой макулатуры разрешение на открытие визы.

Честно?.. Хотелось свалить. Хотя бы, ненадолго, прихватив — в охапку — Марту и потеряв по дороге детей (ай-ай). Я любил свой дом (серьёзно), любил Стрейнджервиль (всем советую), но они — осточертели. Буэ.

Я готовил себе завтраки.

Делился впечатлениями с Мартой. Ей, до жути, было интересно послушать, повспоминать, какая еда на вкус. Она сидела, частенько, в кухне, придирчиво принюхивалась. Смешная, ну.
- Что, хочешь? — я спрашивал, а она отрицательно мотала головой.
- Хочу, но не буду.

У них, с Эдом, своё меню. И меня, адепта более приземлённого гастрономического войска, слегка удивляло, почему сын такой здоровый, на кровавой-то диете.

- Как ты его, вообще, таскаешь? Ему всего ничего, а уже такой коняра.
- Нормальный ребёнок! — мои предъявы, конечно, задевали ответственную мамашу, — Просто крупный. На себя-то взгляни.

И не поспоришь.

Альберта, кстати о детях, не радовал предпоездочный мандраж. "Как вы достали", — говорил, — "Не даёте посидеть, потупить". Сам-то уже забыл, как переворачивал всё вверх дном. Ох, уж. Я, перекрестившись, выгонял его гулять, вместе с закадычным дружком, Эрвином. Пусть, лучше, бесчинствуют и возмущаются на нейтральной территории. Что там, не моя забота.

В мои прерогативы входило, исключительно, послушать, по вечерам, увлекательные рассказы о том, как они собирали камни, жарили бутерброды на костре, переворачивали соседские бачки в поисках жучков и модернизировали технику создания фольгированных шапочек.

- Прикинь, пап, — Эл аж придыхал от переизбытка чувств, — Эр сказал, что на Землю, совсем-совсем скоро, высадятся инопланетяне!..
- Да ну! Немыслимо!.. — я, в сердцах, хватался за грудь (свою, к сожалению, не Марты), — Быть такого не может!

Эл, Эд, Эр. Собрание придурков.

Единственное украшение нашей семьи (в интеллектуальном плане, точно) релаксировала.

- Слушай, Йохан, — спрашивала, начитавшись советов на каком-то полюбившемся форуме, — А может, я и действительно, слишком вспыльчивая? Может, стоит помягче, с этими недоумками?.. Научиться извиняться?
- С какими недоумками?
- Ну. Людьми.
- А может, стоит перестать забивать голову всякой интернет-чепухой, пока не стала феминисткой и рецидивисткой?
- Да, пожалуй. Ты прав, — она, со спокойной душой, хлопнула крышкой ноутбука.

Я же говорил, умница.

Не то, что Эл. Когда мы, наконец, взяли билеты в Мексику, он закатил истерику.

- Что я там буду делать?! Что?.. Оставьте меня здесь! Мне плохо!..
- Оставайся, — клянусь, я не был против, — Заодно, с Эдом посидишь. Вместо Эрвина.
- Ну, нет! Не пойдёт!..

На том, бешенство малого иссякло. Даже перспектива потусить со своим ненаглядным Прайсом (да-да, Марта снова припахала его нянькой. Для перелёта, сын ещё не дорос), меркла, в его глазах, с обязанностью заботиться о брате. Хотя, какое там, Эдуард и в половину не такой, без шила в пятой точке, каким был Альберт.

По прибытию он, правда, заявил, что будет безвылазно сидеть в съёмном домике и мы, гады такие, его не выманим. Пф. Напугал ежа голым задом.

- Ну, — не каждый день, конечно, мне настолько везло, — Вот и поохраняешь. А мы — с мамой — пойдём развлекаться.

Пока Марта, изъявив горячее желание к экскурсии с гидом и по музеям, пошла прогуляться (насколько можно охарактеризовать пробежки с зонтом и под солнцем), я отправился оценивать обстановку в близлежащей таверне. На разведку, да-да. Дикарём.

Знакомство с аборигенами протекло выше всяческих похвал. Меня ни разу не подкололи, относительно цвета кожи, обучили туземному приветствию и подкинули идейку, куда можно рвануть. Упавший, недавно, посреди джунглей самолёт, чем не злачное местечко?.. Кровь, кишки, раскуроченный металл. Незыблемые принципы мародёрства. И д е а л ь н о, чтобы провести незабываемый романтик с любимой. Она заценит. О, да.

Разумеется, в завершение увлекательной беседы, ушлый бородач испортил мне настроение, попытавшись втюхать сувенирчики...

...но я быстро наверстал, продегустировав сельвадорадские напитки.

В девять вечера, по местному, Марта ждала меня в точке "икс".

- О-о-о, — она и сама, кажется, хлебнула из какого-то синебота, — Вечно молодой, вечно пьяный, да, Йонни?..

Алкоголь или нет, отфильтрованный ли от пыли, пресыщенный кислородом воздух, но всё складывалось так волшебно, так ирреально, что я успел пожалеть, что мы, увы, уже не полностью свободны и не можем бросить всё, с лёгкой руки, и остаться навсегда. Здесь. Такими.

Где-то там, далеко, были дети. Надеюсь (но не слишком), живые. Стрейнджервиль. А вокруг нас — мерцающие, жёлтые светлячки, мягкая мгла и ощущение, будто эта встреча, одна из, ещё трепетная, но распалённая. Не первый поцелуй. Первый секс.

Марта бесконечно смеялась, кружилась, гонялась наперегонки с летучими мышами.
- Что будем делать? — она восторженно хлопнула ладошками, стоило, только, мне выудить мачете, — Порубим кого-нибудь?.. Закопаем! Съедим!..
- Не, — методика полевого консервирования меня не прельщала, — Проберёмся кое-куда. Пойдёшь?

Конечно, да. Она такая, за любой кипишь, кроме голодовки (если, в банке крови, не прикроют подпольную лавочку).

От помощи, правда, я её отстранил. Насильно. Она крутая, как бы я любил другую, но без толку девочкам ветки кромсать. Да и вообще. Зачем тут я?..

А она хихикала, отвлекая меня болтовнёй, и щипалась.

Вопрос её бесчинств и дурашливого поведения, пришлось решать срочным консилиумом в кустах.

Я чувствовал себя растлителем.

Моя девочка Марта, моя воздушная, изящная Марта, распускающаяся, как полуночная лилия, в призрачных переливах лунного света. Ох, чёрт. Какой же немыслимо юной она казалась. И как же плевать мне было на весь остальной мир.

Мы корчили из себя археологов, копаясь в курганах с осколками камней, глиняных ваз и мусором.

- Такое ощущение, что убираюсь в кошачьем лотке, — я брезгливо отряхнул руки, а она залилась, напоминая, что ушастых друзей в Сельвадораде кишело. На базаре она познакомилась с целой тучей прикормленных питомцев.

Не отказывая в приятных мелочах, я фоткал для Марты трупики ящериц и ещё живых жуков.

У всех свои коллекции, верно?..

К четырём утра, мы вышли-таки на обломки самолёта.

Пф. По сравнению с нашим, стрейнджервильским, это посмешище. Меня, признаюсь, куда больше взбудоражила битва Кота (да, прозрачная морда преследовала нас, отказавшись от компании зануды Альберта) с белкой. Навалял он ей, рыжей, знатно.

Моя школа.

Мне не хотелось, так сильно, наступления утра, означавшего, что Марте пора возвращаться в домик, но она приказала продолжать путешествие, а сама бросилась прочь от солнца, проконтролировать, чего отмочил Эл в наше отсутствие. Мог ли я ослушаться? Вряд ли.

Её не хватало в моём приключении, но одно то, что она вообще была (моей), искореняло любые тоскливые мысли.

Я заглянул на упомянутый, переполненный кошками, базар. Пообщался с торговцами. Точнее, торговцем, с нетипичной для Мексики внешностью, насплетничавшим, что в сердце джунглей запрятался загадочный храм древнего сельвадорадского божества. Затравочка для туристов, ага.

Без сомнений так, потому, что он, без передышки, начал плести, мол, исключительной секретности информация, а тебе, зеленокожий гринго, рассказываю по доброте душевной.

Ты кого облапошить пытался, перец, меня?..

Ладно-ладно, я, на самом деле, заинтересовался. Быть проще, чем из себя корчишь, сродни своеобразному искусству. Главное, не спалиться.

С этими новостями (добытыми потом и кровью, разумеется), я вернулся к семье.

- Чего такой загадочный? — и сходу напал на Эла, исключая его возможность для капитуляции на погулять, — Нашкодил?
- Я читал и делал уроки! — он вздёрнул нос и ткнул пальцем в книгу, оставленную на столе, — Да, серьёзно. Нет, не скучно.
Вот клоп. Всё-то он предвосхищает.
- Ладно, живи пока.

Альберт спешно почапал по своим, детским, делам, а я — к Марте.

У меня было, что ей предложить, в качестве отработанного алгоритма, чтобы скоротать время до вечера, с пользой для организма и настроения.

Только вечер, вопреки грандиозным ожиданиям, прервал телефонный звонок.

- Это Эрвин, — Марта, надув губы, без энтузиазма взглянула на дисплей.
- Не бери.
- А вдруг, что-то случилось? С Эдом?..

Иначе, с Эрвином Прайсом, и быть не могло.
Она ответила.

А я, со странным, удушливым чувством, поднимающимся к горлу, уставился в окно, на Альберта, тянущего руки к раскинувшимся растениям.

- Мы встретимся в кратере, — его шёпот, удивительно чёткий и шелестящий, — как взбудораженные ветром листья, — я разобрал до каждого слога, — Я верну тебя к жизни. Я — верну. Предавший тебя пожалеет.

Пожалуйста, скажите мне, что это не правда.

Это не может быть правдой.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 15, часть 1.

- А ты не додумался включить мозги и на секундочку, хоть на одну ма-а-аленькую секундочку, предположить, что ребёнок просто играет?! — Марта, перед моим лицом, гневно сомкнула пальцы, большой и указательный, символизировавшие насколько ничтожный процент мысли от меня требовался, — Две недели назад он носился по двору и драл глотку, заунывно вопя "текели-ли", так что, ждём шоггота?.. Твой сын любит страшилки, Йохан, и это не моя и уж, тем более, не его проблема, что ты — ни черта не знаешь!..

Она была в ярости. И я не могу её обвинить, ведь, действительно, — сейчас (и тогда) — мои тревоги имели степень значения, стремящуюся к нулю.

Эрвин, захлёбываясь слезами и испугом, верещал в трубку, что Эд вот-вот откинется, если мы не приедем, что он не ест, не пьёт, игнорирует горшок и, вообще, пребывает в предсмертной тоске. Ни напоминание о том, что сын — вампир, ни уговоры, ни угрозы не возымели эффект. Прайс и не думал успокаиваться.

Мы возвращались.

- Я его закопаю, — пообещала Марта, — И тебя, если не перестанешь доставать параноидальными фантазиями. Развелось, мать их, шизиков!..

Единственный, на кого я обратил внимание, оказавшись на пороге, был не Эд, — Эрвин. Он так сильно перепсиховал, что поседел. Его рыжая шевелюра, вся сплошь, приобрела стальной оттенок и бросалась в глаза настолько, что я не мог отвести взгляд. Честно?.. Аномальная жуть. Брр.

Мне вспомнилась Фиона. Жаль, что мы не пришли к консенсусу.

- Эрвин Прайс, — голос Марты, строгий и волевой, приобрёл недобрую градацию, а она сама, пропитанная злобой и натянутая, как струна, приняла боевую стойку, — Если ты, ещё хоть раз, приблизишься к моим детям, я лично, собственными руками, — она выставила ладони вперёд, скрючила пальцы. Заставила Прайса пискнуть и отскочить, — Выну из тебя душу. Живьём. Куда бы ты её ни засунул.

- Я хотел, как лучше!.. — жалобно вякнул он. Но я не вмешивался. Мог бы сейчас отдыхать, а не вот это вот всё.
- Ты даже не удосужился послушать, что тебе говорили! Что я говорила!..

Страсть Марты, к решению вопросов с кр-р-райней жестокостью, мне, конечно, не всегда понятна, но я её принимаю. В конце концов, оно выдаёт нужную функцию. Что ещё?.. Я буду вечным подельником.

Она — такая. Как есть. Вгрызлась в сердешного, Эрвина, заодно и поела.

- Так-то, — сказала, — Ещё один прокол, Прайс, и быть вхожим, в наш дом, забудь. Потому что, без ног — проблематично взбираться по ступенькам.

После такого номера, разумеется, ему пришлось присесть, перевести дух, но не тут-то (ха-ха, сверху-то всё видно) было. На следующем кругу персонального ада бедолаги, нарисовался Альберт, со своими неуёмными дружелюбием и скучашками.

Странно. Переменчивость его настроения вводит меня в ступор. Теперь. И теперь — хуже. Стоило ли мне довериться Марте и выкинуть — врезавшуюся сцену в Сельвадораде — из головы?.. У детей нестабильная психика, мм?..

- Эл, коэффициент моего энергетического запаса иссякает, — уныло потянул Эрвин, отмахиваясь и сонно болтая тяжёлой головой, — Отвянь.
- Ну, ты мочишь, мам!.. — сын, за неимением других собеседников (я изображал занятость), переключился на Марту, но и тут схлопотал.
- Молчать, бояться, — рыкнула она, — Чертовщина творится!..

О, это точно. Это абсолютно.

Прайс впихнул-таки в Эда обычной, человеческой пищи, которая вызвала у ребёнка запор. Марта, бешеная, вовсю колдовала, пытаясь заставить её выйти естественным путём. Эдуард ревел. А я — даже — вспомнил каким словом мамашки, на родительском форуме, обычно, характеризуют подобную ситуацию. Но приводить этот термин, я, разумеется, не буду. На редкость въедливая чушь, ага.

Оставшиеся отпускные, я прогулял так-сяк. Мы прогуляли. В поруке с домашними заботами.

- Или присоединяйся, или уйди и не отсвечивай, — резонно заявила Марта, когда я обнаружил её флекс в надувном бассейне для детей, — Я расслабляюсь.

Хорошо ей, стерве, с компактной комплектацией.

- Не поджарься, утро уже.

Меня перехватил Альберт.

- Пап, пап, а помнишь ты посоветовал мне не очковать и вручить валентинку Мелиссе? Ну, в открытую?.. — он дёрнул меня за футболку и чуть не вывалил на пол содержимое завтрачной тарелки, — Помнишь?

- Помню. Чё, в аптеку уже бежать?..
- Пап, ты тупой! — Эл топнул ногой, точь-в-точь, как Марта, — Она меня отшила!
- Рановато тебе, дружок, о девчонках переживать. Вали в школу.
- А я, думаешь, просто так, что ли, встал? Ну, пап... — он цыкнул, осуждающе покачал головой, мол, пень пнём, с кем я живу.

Обычно, он так себя и вёл. Нормальный ребёнок. Охамевший и "непонятый". Где мой повод переживать?..

Даже к оценкам, я не смог бы придраться. Если бы они, вообще, меня волновали. (Я плохо учился. Результат на лицо).

Эд, пока что (и к слову), наоборот — лапочка-ангелок. Спокойный, не бесноватый, любитель поплясать под любой, напоминающий музыку, шум. (Весь в меня). До переходного возраста, ему бы, ещё научиться крепко ходить.

Дети, дети, дети. Квинтэссенция бесполезной возни и отсутствующая мысль, потому, что думать — некогда. Жить — почти сорвалось, ведь — теперь, всё — мы, повязанные на родную землю домоседы-родители, бесправные провернуть ключ замка кандалов, лишились права сиять, как Млечный путь.

Любовь к детям, совсем не то, что к женщине. И пусть вселенная не предоставит мне выбора, я — бессердечный ублюдок — перед чашей весов, назову её. Это не значит, что я несчастлив, оттого, что они есть. Я рад, обожаю и, уже, не представляю иначе, н-но... разве остальным, как мы, не горько, хоть иногда, от невозможности сорваться без оглядки на?..

На ответ "нет" — плевок в лицо. Лицемерие — то, чего не стоит прощать.

Несмотря на бредовые настроения и забитый график, я старался не забывать о романтических флюидах, окружая Марту заботой и мелочами, ублажая её созерцательную душу. Она любила красоту, детали и красоту в деталях. Я любил (люблю) её и имел потребность угождать.

Плоды нашего чувства, те ещё ракалии, не удовлетворялись такой паузой, взымая плату за отсутствие идиотскими проделками.

Зачинщиком, разумеется, всегда оказывался Эл, но, чем дальше, то и Эд, проявляя чудеса неокрепшей фантазии. Надо признать, сдружились они нехило, что и приятная новость, бесспорно, но от неё отнюдь не спокойнее.

Получали, короче, на шейные пластыри, оба. Отдувались по старшинству.

И изображали, после, из себя идеальных отпрысков.

- Эй, пап, — заявил мне как-то Альберт, ещё не сброшенный со счетов подозрений и сияющий, как начищенная монета, — А научи меня метаморфозу. Очень надо.

- Это зачем? Что за срочность? — перед тем как разочаровывать, я хотел услышать мотив для поспешности, — В школе дразнят?.. Оно не поможет, лучше в челюсть заряди.
- О, можно?.. — Эл, конечно, воспрянул, — Но не, мне для другого. Людей пугать.
- Так себе причина, малой, — отвести его, может, к психиатру? Так, удостовериться, — В любой случае, тебе рановато. Организм не сформировался.

- А, — скривил мордашку, но контраргумента не нашёл. Прелестно. Вспомнит через пару лет, придумаю что-нибудь ещё, — Жалко. Я-то, уже, спланировал...

На уточняющие вопросы он махнул рукой и поплёлся играть во дворе. Ну, как играть. Глазеть в книгу. Проверенный Альбертом рецепт на случай расстройств (от противоборства его капризам) и низкого заряда встроенной батарейки.

Не знаю, как в такую жару можно на чём-то сосредоточиться. Особенно, когда темечко на солнцепёке.

Эдуард, например, предпочитал спать.

Считаю, это здраво.

Жаль, что Марта не была с нами согласна, сетуя, что мы выбиваемся из режима, а вампиру, и подавно, столько дрыхнуть не пристало.

Днём она вдалбливала в головы детей знания (чтобы не были, бестолочи, как я), а ночью — охотилась. Кроме единоличной трапезы, она сцеживала кровь и для Эда, чтобы он, ещё не умеющий контролировать жажду, не погрыз брата.

Ночью, так повелось, начиналась настоящая жизнь, не приплавленная зноем и невыносимой духотой.

Ночью, скрываемой звёздной вуалью благосклонной, молодой луны.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 15, часть 2.

Альберт, который "крутой", удивил. Придумал, что под кроватью завелись плотоядные монстры и собираются, пренепременно, его сожрать.

- Пап!.. Код красный! Код красный!— предаваясь панике, Эл метался по комнате, что укушенный, — Спасай! Ты же людей убиваешь на работе, убей и чудовище!..

Одна комедия божественнее другой.

- Я тебе, лучше, жижей от садовых жуков побрызгаю. По-любому, гигантский таракан завелся. В куче скомканных, грязных носков.
- Пап, ну, что ты несёшь, а?..

О, узнаю своего сына.

Возмущению Альберта не было предела, пока я не заглянул, как самый смелый, под кровать. Медали за отвагу и слабоумие у меня ещё нет. А пора.

- Трупа нет, — таков был вердикт, — Твой воздыхатель ушёл в астрал.
- Ну, какой воздыхатель? Пап, чего ты начинаешь?..
У меня, постоянно, складывалось впечатление, что Элу лишь бы повредничать и погундеть. Или же шуток он не понимал. В семье не без дурака, да.
- Ну и ну. Баранки гну. Разговаривать научись, а после уже глаза закатывай, — гадать не надо, что он тут же сделал, — Отец спас тебя от съедения, а ты!.. Шуруй спать. Зануда.

В словесных баталиях с малыми мне нет равных. Я же, всегда, если повеяло фиаско, могу задействовать угрозы физической расправой. Поставить в угол.

Я бы подразнил его ещё, на тему психологического возраста под шестьдесят, но меня ждала Марта. Я успел, только, перекусить, как меня перехватила сытая рукокрылая.

- Есть разговор, — сказала. Промурлыкала ласковой кошкой, — Найдёшь время?..

Ох, чёрт. Могло ли сложиться иначе?..

- Об Альберте? — вопрос сорвался с языка прежде, чем я успел его понять. Бессознательное, выходит?..
Марта прищурилась.
- Альберте?.. — и мне сложно было выдержать её растянутый, притомлённый взгляд, — А что с ним не так?
- Тебе не кажется, что он — совсем чуть-чуть — неординарный? Что слишком — чересчур — играет в цветах?..
- Меня называли "не такой, как все", Йохан. Я тоже была "странной девочкой", и считаешь, я буду винить за то, своего сына? Скажешь, плохая?
Для меня — никогда, но не для людей, обращающихся к ней исключительно на букву "с". Я не находил отклика. Что я предъявлю? Что Эл собирается устроить региональный апокалипсис? Маленький ребёнок?.. Серьёзно?
- О чём ты хотела поговорить?
- Пришло время разобраться с Владом.

Штрауд?.. Я и думать о нём забыл. Сколько — на тот момент — прошло лет?.. Целая жизнь. Ох, чёрт.

Чёрт.

- Не всё ли равно, что с ним? — моё предложение, робкое и неамбициозное, Марта встретила смешком, — Почему его существование, до сих пор, тебя волнует?
- Стрейнджервиль — мой домен, но я хочу больше, — ответила, так, что я и сам испытал благоговение, — Все сородичи штата должны подчиняться мне. Только мне, по силам, принести новый порядок в царящий, вампирский хаос. Они пожалеют, что выбрали не тот путь.
- И какой план?
Она засмеялась.
- Схватим Владислауса, замучаем голодом. Оторванный от убежища, он ослабеет, а я — осушу его витэ, всё, до последней капли. Украду его могущество.
- Но сородичи не должны убивать друг друга. Ваш же закон.
- Кто это сказал?.. Притворяющийся агнцем Влад? Я — закон.

Если и он — жесток, то насколько люта она?

Архиепископ Мина Шпилер. Послание князю Владислаусу Штрауду и подданным.

Зачем же нам безмятежно играть с овечками перед взором господа нашего?..

Зачем, если сейчас мы танцуем в обнимку с проклятьем на кровавом пиру, когда все — и людское стадо, и слабые каиниты — трясутся в вашем присутствии — и от этого всего вы предлагаете нам отказаться? Склониться перед вашим гнусным коварством?..

Оставьте себе все ваши жалкие мысли о добре и зле, всех ваших Иисусов и Марий, заберите вместе со своим хныканьем о прощении и искуплении!

О нас всё сказано ещё в истории Каина и Авеля, мы выбираем свободу, а не участь слуги, вы, жалкие идиоты! И если вы этого не поймёте, если сами не захотите понять вашей истинной натуры, вашего восхитительного чудовищного нутра, если вы продолжите прятаться от самих себя — тогда почему бы нам не понаблюдать за выражением на ваших лицах, когда вы поймёте, в час своих окончательных смертей, какую ошибку вы допустили тогда, когда вы поймёте, как сами влезли во всё это. Но нас вы с собой не заберёте — нет — никогда!..

- Чего ты хочешь от меня?
- Участия. Быть сильным. Ты же — сильный, да, Йохан?..

Да, я такой. Я выбираю её.

- После Штрауда — Ватторе. Он считает тебя другом. Убеди его, что не стоит сопротивляться.

Уговорить Калеба? Написать скай-фай роман про Сиксим?..

Марта умела закреплять результат. Я бы никогда не подумал, что гробу может быть так.

Я поддавался её воле, безропотно, добровольно. Всё, что угодно.

Да, моя госпожа.

Часы до утра мы провели вдвоём.

Я хотел выбраться, махнуть куда-нибудь — с ней — напиться и танцевать всю ночь, но домашний арест воспрещал побег.

Кто бы поверил, если бы имел право целовать её губы, что она — воплощение того вампира, которого есть толк бояться?.. Не Влад, не Калеб. Она.

- Мне бывает страшно, — говорила она, — Когда Стрейнджервиль был изолирован, я могла тебя контролировать. Я знала, каждую секунду, где ты и с кем. А теперь?..
- Я ни разу не подвергал сомнению свою любовь. Нашу. Тебя.
- Откуда мне знать?

Как и не найти опровержений тому, чего не было.

- Что есть твой Шабаш, ведьма? — в ответ, расплываясь в улыбке, она ласково обвивала мою шею тоненькими ручками.
- Свобода. То, что стоит сразу после любви, которая у меня есть.

"Дамасская сталь, брабантское кружево,
Я стану твоим секретным оружием.
Алая кровь, сияющий прах,
Твоя любовь, — как автомобильный крах".

После — рассвет.

"В чёрных бокалах горящий пурпур
И пепел последних мостов.
Ты будешь бояться серебряных пуль
И запаха свежих

...

цветов".

 

[eisenfrau_]

Отчёт 16. Первая вырванная страница.

Что ещё, казалось бы, должно произойти, чтобы окончательно выбить меня из хрупкого равновесия, которое я ревностно берёг, зная свой взбалмошный характер?.. Что ещё?

Кроме Альберта, конечно, притворяющегося потомком обитателя рая.

Неусыпным бдением я бы охарактеризовал свои чувства к сыну. В нём, после Сельвадорады, не обнаруживалось, ровным счётом, ничего подозрительного. Это-то меня и выводило. Я спрошу себя ещё раз: где был мой повод для беспокойства?..

Рутина — галлюциноген. В повторяющихся цевьях я не замечал, что причина, прячущаяся среди милых, бытовых мелочей, алела заревом.

Её голосом владел Эл. Если бы я мог знать — тогда — поступил бы иначе?..

В какой момент я должен был всё оборвать?.. Это не имеет значения. Ничто не имеет значения. Сейчас. Уже.

Он — всё ещё — обычный ребёнок. В самой противной, ультразвуковой, стадии взросления. Рисовал инопланетные стручки вместо домашней работы, тратил карманные деньги на жвачку, засорял и без того несчастный унитаз, которому, и так, ни за что достаётся. Ничего такого, за что мне хотелось бы его наказать. Не за что подловить.

Стало частенько засыпать одному. Марта, предавшаяся азарту борьбы за вампирскую власть, уходила по делам кровососов с заходом солнца. "Потерпи", — говорила, — "Скоро я со всем разберусь". Что мне оставалось делать?..

Я укладывал детей.

А меня — было некому. (Я знаю, как это звучит).

Она, конечно, и так не ночевала со мной, потому что могла упокоиться только в гробу, но, по крайней мере, бывала рядом, убаюкивая присутствием.

В ночь, проведённую Мартой вне дома, как бы я узнал, что с ней случилась беда? Я до сих пор, быть честным, не могу поверить. Это абсурд, враньё, такого не может быть, я бы рассмеялся услышав такое, но я — есть я. И знание, клеймо, нелепой возможности, наверняка, выжжено у меня в спиралях генома.

Я должен это написать. Написанное, не выглядит страшно. Оно, только, нагнетает, подчёркивая психоделический контекст моей жизни.

Марту похитили инопланетяне.

И первое, о чём я подумал, узнав, было так же сюрреалистично, как и факт.

Господи, женщина, и ты ещё сомневаешься, что прекрасна, когда так нужна абсолютно всем внеземным цивилизациям этой вселенной?..

Она не помнила ничего, кроме мириады сияющих огоньков, стального гула, разрезавшего ночной воздух, и бесконечно тянущихся часов, будто, по её словам, она пыталась проснуться, но каждый раз — опять и опять — впадала в нарколептическую дрёму.

Ей казалось, прошёл год, но она вернулась в ту же воскресную ночь.

Обнаженная, потрясённая и изувеченная — синяками, цвета столпов мироздания, и точками, — похожими на следы от уколов. Мне хотелось кричать, чтобы узнать, что с ней делали. И хотелось умереть, потому, что я был точно уверен.

Почерк Сиксима, чёртово узнавание, на что ты меня преследуешь?.. Я — сын Земли и в моей душе нет для тебя места. Мои чревоточины поглощают только её.

Марта добиралась домой, как была, без одежды, заплетающимся шагом, но не просила помощи, держала слёзы при себе, сковала в узде стыд и чувство вины. В чём я стал бы её обвинять?.. Нет, никогда.

Стрейнджервиль видел многое. Жестокая вампирша, хозяйка полуночи и закрывающихся с рассветом заведений, прослыла городской сумасшедшей.

Пусть так. Это лучше, чем злые языки, что судачили бы об её изнасиловании.

Да. Это слово. Я не хочу его произносить.

Она пробралась, тихо — как мышка — в спальню, оделась. Перекинулась, после, парой слов с Альбертом, доделывающим домашку в кухне. Поднялась наверх, проверить Эда. Нашла меня.

Что должен чувствовать мужчина, когда над его женщиной надругались?.. Я — ощущал бессильную ярость, глубинный страх. Моё сердце щемило от жалости, его рвали надвое, не поделив, кровавые братья Фобос и Деймос, потому, что я предполагал гораздо большее, чем решился озвучить.

Я догадывался — зачем. Им не будет чести совета, им будет казнь, если не узнают в чём соль происхождения Эла и Эда.

И эту казнь я предоставил бы самолично.

- Что теперь будет?.. — Марта не плакала, смотрела, зачарованная, на детские рисунки, изображавшие космос. Я бы сорвал их, на её месте, но она предпочла коматоз, не предполагавший и грусти, — Я так мечтала стать жертвой абдукции. Когда-то. Мне было девятнадцать лет.

Я не знал. Она никогда не говорила.

- Я была дурой, дурой, помешанной на пришельцах. Зачем, иначе, мне пристало переводиться в Стренджтаун?.. Но потом... я встретила тебя, — она обернулась. Слабо, затравленно улыбнулась, — Летающая тарелка стала без надобности, чтобы украсть мою душу.
- Марта?..
- Мм?.. — она боялась. Та, которой боятся, — Они могли инкубировать плод. Ты же знаешь.
- Плевать. Ничего не изменится.

Изменилось. Трансформировалось. Я переиначился. И видел единственный способ, как я могу отомстить, отстояв её честь.

- Ты не перестанешь меня любить?
- Никогда.

Я буду любить её целую вечность, до своей смерти и после, до предела, заключённого в её влажных глазах, ищущих доверия.

Мы молчали до рассвета. Не было слов, достаточно нужных, правильных, чтобы рассказать то, что повисло над нами, — не между, — чтобы спеть о горечи и пронизывающей кишки боли. Она дала себе вольную, разрешила зайтись в рыданиях, свернуться, как маленькая, на моих коленях. Я был с ней. Я всегда буду.

Ложью станет отрицать, что Марта не претерпела искажения.

Я видел её отражение, в кривых зеркалах, в преломлённой реальности, но не находил сил, чтобы противодействовать.

У неё не было собственной тени.

Она мучилась с мигренью, выбегала на солнце, не могла сосредоточиться. Металась, в какой-то агонии, желая содрать с себя осквернённую шкуру, а я ничем, совсем ничем не мог помочь. Я не знал, что лучше, погрузить её в бесконечность домашних дел или же дать побыть одной. Оба варианта были плохи.

Дети, конечно, ни о чём не догадывались. Думали, что мама просто устала.

Я не выдерживал, отбирал у неё бремя заботы.

Но она озадачивала себя вновь.

Эдуард стал капризным, постоянно шалил. Это злило, как и всё, что происходит не вовремя.

Альберт, впрочем, тоже не затыкался.

- Что за рисунок? — меня мало волновало, на самом деле, что он лепит на доску объявлений, но перестать разговаривать с сыном было бы странно. А так хотелось, — Твой?..

- Мой, — гордо заявил Эл, — Это Мелисса. Моя любовь.

Дожили, ага. Я — и без этого — ощущал себя донельзя разбитым и старым. Моему старшему — скоро шестнадцать. Куда подевалось всё то, что я раньше успевал?.. "Не до того, не сейчас", вот и вынужденный итог, пролетевшая молодость, бесконечная борьба с самим собой и тем, что лезет, без смазки, в охраняемое спокойствие.

Не до того.

Я дослужился до подполковника.

Где ещё, кроме Стрейнджервиля, я смог бы?..

Предопределение, судьба, я ведь должен был оказаться здесь. Моя красная нить узлом завязана на карте Невады. Мне не сбежать. Теперь, я остаюсь.

- Зачем ты выходишь днём? — спрашивал я у Марты, обходящей дворик, — Это опасно. Нельзя. Ты что, хочешь оставить меня?..

Этот позорный сумбур, неловкость и путающиеся на языке мысли, выдавали меня с головой. Мою боль.

- Проверяю, — она отвечала, щелкая пальцами по металлической ручке зонта, — Какая-то паранойя. А куда подевался Эрвин?..
Кстати-кстати, о паранойе и её представителях. Да. Ага.
- Не знаю, спроси у Эла.
А он, шильё, всегда вылетал на отзвук своего имени. С этим парнем не нужна геолокация, даже если потеряться в лесу, только свистни — и он появится. Ха-ха. Как же меня всё достало.
- Эр заперся в бункере под упавшим самолётом, — радостно заявил Альберт, — Он видел инопланетянский корабль над городом. Боится, что его разберут на органы и продадут на чёрном рынке.
- И как это взаимосвязано?
Логика не была коньком, как Прайса, так и моего сына.
- Понятия не имею, — он пожал плечами, не отпуская меня с порога, — Пап, пап, а меня пригласили в клуб по интересам. Можно?.. Там такие чики!.. Обалдеть!

- Какие чики, малой?.. — его непосредственность в подобных вопросах была, для меня, недосягаемой, — У тебя пижама с ракетами.
- Ну, пап!..

Ну, пап. Ну, мам. Типичный Альберт Шмидт.

Альберт Шмидт, без которого, я бы не нашёл решение.

Без которого, ничего бы и не было вовсе.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 17. Вторая вырванная страница.

Помолись, ночь, о том, кого ты знала когда-то. Помолись, о том, кто уже мёртв.

И ты обязательно удивишься, насколько чисты мои руки, испачканные грязью и порохом.

Всё, что кто-либо обо мне знал, перечёркнуто. Кто такой Йохан Шмидт?.. Я и сам не скажу, кто я, и, кажется, никто другой, также, не проговорится. Я существую, это единственный неоспоримый факт, остальное всегда — теперь — под сомнением. С этих слов необходимо было начать. Ещё тогда. Когда-то.

Я — соучастник убийства. Могу ли я, после, хоть в чём-то обвинять своего сына?..

Ох, чёрт.

Альберт. Его дурацкая пижама с ракетами. Я перехожу к самому главному из того, что происходило.

- Я не смогу построить "Галаксу", — я поймал Марту, собирающуюся на тайную вечерю, — Но могу спроектировать ракету. То есть, серьёзно, я могу.
Она расплылась в улыбке, от дьявола, ведь только она, только мы, вдвоём, знали, что случилось. Не говорили об этом. Вырванная страница. А прошлое — поношенное платье. Мы избавились от него.
- Я помогу. А ты помоги мне, Йохан, — сказала она, — Сегодня, я приведу Влада. Будь в боеготовности.

Моё решение. Моя месть. Безотносительно того, что я уже не помню.

Она ушла. Она всегда возвращалась. Я всегда её возвращал. Она не стала Беллой Гот.

И всё, что я могу говорить (написать), я говорю (пишу) с её слов.

Ей не требовалось приглашение, чтобы войти в дом, что когда-то был её тюрьмой.

- Кто ты, Влад?.. — взывала она, — Посмешище для людского скота? Слабак, презирающий собственную силу? Как я могу уважать тебя, если даже за свою любовь — меня — ты не был способен побороться?..
Он любил её. А кто — нет?..
Штрауд молчал.
- Ты держал меня на цепи, ты считал, что подарив бессмертие, заслужишь расположение человеческой женщины. Как ты наивен и слеп!.. Разве такому ничтожеству, как ты, — место главенствовать над сородичами?..

Они сцепились в жестокой схватке. За свободу, что у каждого была своя.

Но был ли у Владислауса шанс?.. Его трагедию, одинокого и отвергнутого, я понял после. Далеко после, когда уже ничего нельзя было изменить.

Марта обрушила на него всю мощь, пляшущих вокруг её облика, теней. Низвергла холодную, чёрную субстанцию, призванную из недр бездны. Есть ли у кого-то достаточно могущества, чтобы противостоять разозлённой женщине, управляющей самой тьмой?..

Она повелевала им, как марионеткой, чтобы затащить на место казни. Ни суда, ни присяжных. Только палач и власть, дарованная лунным светом.

Я был там.

Она хотела, чтобы я унизил его ещё раз, чтобы перед смертью, в перерождении, он знал — в лицо — того, кто всегда был лучше него. Кто навсегда останется. Кто, действительно, — осколок её чёрной души.

Это и лестно, и горько. Жалость к брошенному существу.

- Я говорил тебе, герр Шмидт, что твоя любовь — порождение греха, — Влад не сопротивлялся, смирился со своей участью, — Всё ли ты знаешь, о ней, чтобы верить её непорочности?..
- Я знаю её сейчас, — мне не нужны были аргументы, — Ты пленил её. Это даёт тебе фору разглагольствовать? Так, ты считаешь?

Расплата. Кисло-сладкое послевкусие.

Я выместил на нём всю боль, скопившуюся за годы ревности, злобу, оставшуюся отголоском скрипа механизмов космического корабля. За всё то время, когда я не мог её защищать.

Какой бы ни была Марта, я — рядом. Я — её.

Она ликовала.

- Ты останешься здесь, до восхода солнца, — прошипела, ткнув пальчиками в Штрауда, — Оно испепелит тебя, а твоя никчёмная сила, знания перейдут мне. Я овладею всем, что ты скрывал от других вампиров. И нам не придётся — никогда больше — скрываться.
- Отребье! — воскликнул он, — Смешная нонконформистка! В своём стремлении, молодых и безумных, вы сгорите скорее меня!

Она — моя Марта — только усмехнулась.

- Если же я — кровососущий ночной демон, зачем мне прятаться от тех, на кого я охочусь?.. Они трепещут, трепещешь и ты в своём бессилие. Как жаль, что я не окажу тебе чести увидеть новый мир.
- Пусть!.. Я лучше умру, чем ходить под глупой девчонкой, что играет с тенями.
- Тени? Ха! Я управляю самой тьмой, а не жалкими тенями! Скажи мне — могут ли тени сделать это?..

Владислауса сковала чёрная клеть, произрастающая из недр земли, маленькая, поначалу, но стремящаяся вверх, пронзающая, стрелами, тёплую почву.

- Ты не сдвинешься с места, — швырнула она, что кость голодной собаке, — Вспомни меня, когда окажешься в землях мрака, — и оставила в одиночестве.

Влад сгорел ближе к полудню. Я не застал жнеца.

Я в него и не верил, если честно, но доверял Марте, которая, как клялась, нашла с ним общий язык. Со смертью?.. Кажется, мне, и вправду, пора её опасаться. Мм. Если бы я, только, сделал хоть что-то плохое. Я ничего не сделал.

Его криков никто не слышал. Никому не было дела до какого-то там вампира. Разве что, нам, ведь в нашем саду нашёл своё последнее пристанище его прах.

- Зачем? — спросил я у Марты, попросившей меня собрать останки — пепел — в совочек, — Не лучше ли вытряхнуть в урну?..
- Нет. Пусть знает, где его место. Рядом с мухоловкой.

Альберт, зуб даю, поспорил бы насчёт гадливости назначенного последнего пункта. Он-то любил тусоваться на грядках (жаль, не полоть).

Он, вообще, как с дуба рухнул. Жаловался, что болит голова, бормотал что-то под нос и агрессировал. Дурак, ну. В школе, якобы, всё достало, а тут, мы ещё, чепухой страдаем.

Пф. Молчал бы. Чикну.

Наверное, я что-то упустил в воспитании детей, раз душегубские вампиродрязги для них плёвое дело. А может, и наоборот. Я не знаю.

- А чего переживать? — бурчал Эл, отвечая моему недоумению, — Это ж кровопийцы, их не жалко. Ну, кроме мамы и Эда. Эда я не дам обижать.

Ха-ха. Эдуард и сам горазд, всех обижал, вернее, безрезультатно пытался проказничать и докапывался до Кота, чья мордашка выражала крайнюю степень дзен-умиротворения на его потуги. Вот уж кем я хотел стать, чтобы не думать о том, что мы — чёртовы киллеры. Нас никто не искал, конечно, ничего не происходило, из ряда вон, н-но...

Так легко.

Не важно.

Прежде чем строить межгалактические шаттлы, я решил, для порядку, потренироваться выпиливать стулья. Вспомнил, так сказать, молодость в "будке". И дело пошло. И отвлекло от мыслей.
- Озолотимся, — торжественно похвастался я Марте, выглянувшей, одним носом, с запасного выхода, — Глядишь, готовую купим. У НАСА.
- К тому времени, путёвка на Сиксим станет ценой с жетон в метро.
Уела, гадина.

По сравнению с ней, растрёпанной неизвестными мне чувствами (непростительными и непроизносимыми), степенью плохишести был конкурентоспособен только Эд. Видимо, это что-то в стиле любителей крови. На обед и ужин.

Он ныл, по три раза на дню, что грязный.

- Так зачем ты муку рассыпаешь? — я пытался воззвать его к совести, но тщетно, — Или тебя ремнём хлестануть, чтоб не повадно?..
Да-да. Папа-псих, папа-убийца.
- О чём это ты?.. — грозный голос Марты, правда, возвращал меня, из-за двери ванной комнаты, в реальность неприкосновенности детских поп.

А зря.

Если бы она знала с какими рожами (рожами, не лицами!) они шушукаются у неё за спиной, то разделила бы мою точку зрению. Но пытала она, увы, только чужих. И совершеннолетних.

Ещё одной неприятной, грязной каплей в переполняющееся море моих беспокойств, оказался визит Калеба. Да-да, я должен был сам ему позвонить, я обещал, но не хотел. Я не мог признаться даже самому себе в том, что мы сделали. Ничего.

Всё, как обычно, ведь так?..

- Какого чёрта, Шмидт?.. — яростный шёпот Ватторе услышал бы и глухой, — Ты — сумасшедший?! Я рассчитывал, что ты усмиришь свою гнусную безумицу, а ты?! А ты?.. Что, теперь, и меня уроете?

- Нет. С тобой мы хотим договориться.
- Ах, вот как!.. Это немыслимо! А Лилит? — что, интересно, Лилит?.. — Она так разочарована. Пить кровь смертных по принуждению? Бросать их, обескровленных, где придётся? Таков новый порядок?!
- А не ты ли, Калеб, говорил, что твоя сестра — чудовище?..

- Идите вы!.. — закричал он, сжимая кулаки, — Я никогда с этим не примирюсь! Я отказываюсь от такого князя, как твоя дворовая девка!..

Он ещё не предполагал, конечно, что время князей пришло к завершению. Что, теперь, власть в руках культистов и тёмных церковников, возглавляемых архиепископом. Я и сам, если честно, с трудом разбирался в политике сородичей, но, не быть глупцом, всё — по-другому настолько, что зашатались каменные сваи городов.

Как и не мог Ватторе знать, что Марте уже и не требовалось его согласие.

Женщины.

Всё-то они делают по-своему.

А я — вырываю эти страницы.

Баллы, etc.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 18, часть 1.

Осень.

"Как листва, разлагается мой дух,
Растерянно крича в чёрную ночь.
Как лёд, разбивается моё сердце,
Извергается, кровоточа, мертвенная тоска".

Обычно тёплый и усталый, ласкающий уставшую от жары землю, сентябрь в Стрейнджервиле — тогда — выдался на редкость прохладным. Мне казалось, воодушевлённому прогнозом погоды, что я буду рад освежающему ветру, но моя кожа чересчур привыкла к мареву. Она протестовала, мёрзла, просилась укутаться и не выходить, лишний раз, из прогретого дома, чьё дерево хранило горячее солнце.

Ничего не менялось, и — одновременно — всё.

Марта словила психического. Заперлась в ванной и отрезала, как пришлось, кухонными ножницами волосы. Сказала, что хочет, какое-то время, побыть другой. Я понимал её стремление и не спорил. В любом случае, она была милой. Она милая и сейчас.

Хорошенькая. А как возможно противодействовать хорошенькой женщине, поделившей с тобой кров?..

Впрочем, это не умаляло забот. На работе царил полнейший швах и разговор с генералом, которого я тщательно избегал, всё-таки состоялся.
- В свете последних событий, Шмидт, — сказал он, намекая на исчезновение Штрауда с радаров в Стрейнджере и, увы, моё некуртуазное поведение в части, — Не кажется ли тебе, что высшее для армии благо — тебя уволить? Сколько ещё лет ты продержишься на славе уничтожителя материнского растения?
Я бы дал себе вечность, ага, только вот, ай-ай, матёрых вояк не прельщали мои методы общения с юными солдатиками. Я не придерживался мантры "круглое тащить, квадратное катить", давал вольную и оставался, как ни странно, человечнее людей. Подрывал авторитеты. Устои времён первого Рима.
- Ты хорош, но не боишься, что я докопаюсь до правды?.. Ты мелешь про каких-то вампиров, считаешь, государство этому верит? Ты — доиграешься, Шмидт, помяни моё слово.

Нет тела — нет дела, дорогуша.

Абсурднейшая невадская головоломка. Я живу с кровопийцей под одной крышей, я в курсе междусобных разборок внутри общества сородичей, но много ли — кого-то — кто, и вправду, верит в их существование?.. Чёрт, нет. Какова жизнь в Карпофагос Корнер со стороны? Полусумасшедшая — моя — женщина, что выходит из дома только с наступлением сумерек? Такой же безумец старший сын, разговаривающий сам с собой?..

Да. Альберт. Я ловил его всё чаще посреди беседы в чужих голосах. И не сказать бы, что испытывал восторг даже со скидкой на фазу взросления.

Это так непритязательно, верить в чудовищ, пусть бы они жили внутри, глубоко, где-то в нас, но те, что расправляют, по ночам, руки-крылья, — не то. Чересчур жутко, чтобы оказаться правдой.

Стоит ли упоминать, что, по возвращению домой, я не был откровенно счастлив?..

Мне — всем — сказывалась нужда в отпуске. Казалось, Мексика пролетела ещё вчера. Какое там. Я пообещал, клятвенно покаялся, что, как только, Эл отметит прекрасные шестнадцать, мы отправимся в Стренджтаун. Тяжёлое решение, с примесью гнильцы перебродившего чувства вины, потому что, я и не надеялся кого-то — уже — найти. Как знать. Это — некому.

Захандрить окончательно мне не позволяла ответственность. (Я и сам удивлён). Жилье, при наличии двух малолетних детей, конкурировало, по приколоопасности, с пороховой бочкой. То одно, чёрт побери, то другое.

Вечно раздолбанная дверца холодильника...

...ведь, кроме шуток, точку спауна продуктов надо проверять почаще.

Какие-то лужи, скомканные фантики, а потом — тут же — истерики, что, "предки, вы чё, грязновато". (Кидаю булыжник в огород Эда, а лучше, в голову).

И я готов был установить алтарь поклонения богам гейм-дева, в тот же день, когда купленная Мартой игровая приставка отвлекла бесов от разрушения обиталища и поработила перед теликом.

Почему я сам не додумался?.. Наверное, потому, что мне и тетриса на ноуте чересчур за глаза. Мои интересы, как правило, более физически осязаемые.

Мы стали чаще выбираться, с любимой, поболтаться по кабакам. Всё равно, эти упыри — оба — безвылазно тупили на втором этаже (своём) без ущерба первому (нашему).

Я даже проникся заведениями, куда — когда-то — зарёкся ходить.

Вряд ли, хоть где-то, мне бы не понравилось в компании Марты. И как же приятно, что, несмотря на кровавый рацион, пить она предпочитала без ограничений.

Конечно, мы перебирали.

Она полюбила шалить, хлеще, чем раньше, используя дарованную бессмертием силу, чтобы подстраивать козни особенно надоедливым смертным, выбивающимся из подложки-фона, мешающим нам, эгоистично, наслаждаться друг другом.

Я находил это весьма забавным. Какая разница, если никому невдомёк?..

Бессмысленное занятие, измерять привлекательность тьмы, соседствуя с её воплощением. Мне предпочтительнее, оказывалось, находить себя, нетрезвого, рядом с такой же — единственной — женщиной. Находить нас, освежённых прохладой стремящейся к утру ночи, на утёсах.

Ничего лишнего, разумеется.

Я жаждал свободы, мечтал растянуть моменты нашего себялюбивого одиночества, навсегда, в вечность. Чтобы не было им конца. Н и к о г д а. Но Марта возвращала меня, жестокая, к простой мысли.

- Разве не стало бы скучно, Йонни, исчезни правила, которые нам приходится нарушать?..

Задумывался ли я? Да, чёрта с два. Я протестовал, как подтверждение. Оскорблялся. И не мог согласиться.

В каких-то вопросах, я не переставал (не перестаю) быть максималистом. Не терпел полутонов. Не выносил, когда тумблер не вывернут, до скрипа, на предельную мощность.

Дети, бывало, заставали нас, с рассветом, не в том виде, в котором должно быть образцовым родителям.

И если Эд корчил своё фирменное лицо "дождусь совершеннолетия и съеду" молча, то Эл находился весьма остроумно.

- Ну, пап!.. — что ещё он мог заявить, как вводную?.. — Ты чокнулся? Я, из-за тебя, комп сломал!

Выкручивался, что называется, не умеючи, но с претензией, ведь техника, ага, ломается моим присутствием, а не кривыми, зелёными ручонками. Что характерно, "ну, мам", в случае чего, отсутствовало. Знал же, чёрт, с кем лучше не связываться, когда солнце взошло.

Приходилось чинить. Посыпать голову пеплом. Под присмотром надзирателя Эдуарда, решившего, что идея поэкспериментировать с едой (переводить) классная. Ещё бы унитаз от тошноты мыл, цены б не было.

Но мы — кое-кто — слишком тонко устроены для таких забав. Слишком брезгливы. Не удивлюсь, если именно это стало причиной гастрономических причуд. Мало ли, шея попадётся немытая.

Марта ударилась музицировать.

Аргументировала, что только музыка, извлекаемая из-под клавиш, снимает стресс от ненавистного дневного светила. Чем старше она становилась, тем болезненнее воспринимала свет. "Это естественно", — говорила, — "Таково проклятье моей крови".

Эд, наоборот, походил, оттенком вампиризма, на Калеба Ватторе, держал удар солнечных ванн без затруднений. Недолго, конечно, но, на пошататься после школы, хватало.

Отыгрывать последствия — за него — брался Эл, изображая из себя потомка Белы Лугоши. Мне, конечно, было сложновато поверить (своим глазам), что этот придурковатый лоб почти вошёл в самый неоднозначный период пубертата, что умудрялся, чудом, учиться со сплошным баллом "А" и что — вообще, как факт — был старше вдумчивого Эда.

Его некоторая эксцентричность, впрочем, не мешала нравоучать младшего, на правах брата, и помогать тому с уроками и, всякими там, школьными проектами. (Брр, как вспомню, вздрогну. Никогда не занимался подобной чепухой).

Такие разные, они, всё равно, крепко дружили. Если уместно, чересчур. Не приглашали одноклассников, предпочитая общаться вдвоём, не ходили в гости.

Прозябали во дворе, у дома, иногда, даже не разговаривая, а просто занимаясь чем-то рядом. Не друг с другом, по-своему.

У меня не было сиблингов, чтобы рассуждать правильно то или нет. Марта же успокаивала, что так же, как Эдуард, таскалась со старшим братом. И ничего, живая. Ха-ха. Говорила, ещё, что он и похож на её Марка. Не знаю. Я его не видел. Всё может быть.

Она старалась ни о чём не переживать. В какой-то степени, это передавалось и мне. После всего, что мы натерпелись, я не предполагал ни одной проблемы, что сможет выбить меня из колеи. Всё казалось решаемым.

Я оттачивал мастерство крафта в угоду идее фикс, заразившей меня. Я всё ещё мечтал построить ракету, собственноручно, уже не вполне уверенный зачем и что предприму (не бить же морды случайным сиксимцам), но поддавшийся азарту.

Всё проходит, и то проходило. Я был с ней рядом. Я был готов стать правосудием. Как бы то ни выходило, моё дело приближало меня к свершению мести. Всё, что угодно. Ради неё.

Одной.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 18, часть 2.

"Нa зaвтра. Ничeгo нe пoздно.
Мой гpoб ещё шумит в лесу.
Он — дepево,
Он нянчит гнёзда".

Мы жили.

Эдуард взял пример с Марты и перешёл на обонятельные отношения с пищей.

Мы с Элом чувствовали превосходство над жалкими кровососущими неудачниками, подтачивая пиццу, но те были не согласны со своим угнетаемым положением. Эд утверждал, что энергичен и функционален.

Любимая просто-напросто забивала. Тратила время с большей выгодой, дабы не ляпнуть лишнего и не извиняться перед нашими ранимыми, до её острого словца, душонками.

Наставляла Альберта. Считала его примерным мальчиком.

А я положил начало космической экспансии. Мог ли я назвать маячивший, где-то, Сиксим — путешествием домой?..

Нет. И Кот, мой ассистент, был абсолютно согласен с этим утверждением.

Мой дом — здесь. Мой дом — Стрейнджервиль.

На родной земле, конечно, не обходилось без баталий. Под горячую руку Марты попалась Лилит, заявившаяся и решившая, что может показать спесь, высказывая своё недовольство относительно сменившейся власти.

- Что ты себе позволяешь?! — кричала она, — Кто ты такая, чтобы подвергать наше существование угрозе?! Из-за тебя одной, идиотки, я не согласна погибать!..

Подружка посчитала себя достаточно могущественной, чтобы противостоять.

- Тебе никто не запрещал жить, как трусливой домовой мыши, — Марта сжала, до треска хрящей, её горло, — Твоё дело. Но если ты вздумала оспорить само право сородичей выбирать, я покажу тебе рассвет.

Лилит хрипела, сопротивлялась, но одолеть — не могла. Свалилась на пол, как надоевшая игрушка.

- Ты поплатишься, стерва!.. — сплюнула на пол кровь, зло зыркнула на болевших за мать детей, — Вот увидишь! Кто знает, может твой сын и покажет тебе истинный закон вампиров!..

Если бы, только, её угрозы кого-то волновали.

- Пошла вон, цепная шавка. Не смей появляться, — вот и всё, что ей ответила Марта, спокойная и донельзя уверенная в себе. Она привыкла побеждать.

И я привык, не замечая, как стремительно проносятся день за днём.

Ещё недавно я резал ненавистные помидоры в узких стенах "будки", сетуя как много несвершённого нагромоздилось за плечами. Теперь — тогда — сейчас. Если бы его, этой груды, стало хоть в половину меньше.

Совсем вчера, казалось бы, дети визжали, убеждённые, что под кроватью живёт огромный осьминог, а я, заглядывая за дверь, кричал "Ктулху фхтагн!", запирал их и угарал, слушая истерику с обратной стороны. Получали, потом, конечно, все вместе, за вопли и искалеченную психику. На горохе, разве что, не стояли.

И Эд, вот-вот, на серьёзном лице, утверждал, что общается с призраками (не Котом), с дедушкой, который обучает его премудростям вампиризма.

Марта, после этой душещипательной истории, провела обряд карающего спиритизма.

А Эл, как более приземлённый, со скорбным видом рассказывал (хвастался), что его хотят наградить, как лучшего ученика младшей школы, а он боится идти на вручение грамот, мол, как же так, все будут смеяться, что он — ботан.

А ботанов, в его любимых книжках, бьют старшеклассники и преследует паранормальщина.

- Но мы же живём в Неваде, а не в Мэне, — парировала его теории заговора Марта, — Здесь тебя, как максимум, запрут в лаборатории и препарируют. Причём, как бы ты ни учился.

Что ж. Отличное утешение, десять из десяти, на мой взгляд.

Однако, признаю, я прослыл так себе знатоком подростковой психологии, паршивым, можно сказать, безмолвно удивляясь, что аргументы пожутче действуют на Альберта, и вправду, положительно.

Он успокоился. Покорно получил, на следующий день, свои бумажки.

И никак не забывал своего шизофреничного дружка Эрвина Прайса.

Дни сменялись ночами. Жаркими, спокойными, бессонными или же, наоборот, заканчивающимися к полудню. Ночи уступали дням.

Совсем недавно. Так давно. Я и не заметил, когда, в какой момент, мой сын стал, уже, — почти — по-настоящему взрослым.

Трудно поверить. Несоизмеримо. Какой-то парень, живущий дома, а не гость, чуть-чуть и с меня ростом. С уложенными, как модно, волосами, с — всё той же — любовью к непонятным шмоткам, курящий на крыльце, после школы. Ох, чёрт. Когда он успел так вырасти?..

Его не волновали, больше, тентакли под кроватью, а, вероятно, в других местах. Не заботили игрушки, разве что, на поиграть с Эдом.

Он начал красить глаза.

Тот момент.

Этот момент.

Когда я ощутил себя безмерно блёклым.

Чёрт.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 19.

"И, когда я говоря, что ты для меня самое любимое, пожалуй, это тоже не подлинная любовь; любовь — то, что ты для меня нож, которым я копаюсь в себе".

Стрейнджервиль встретил нас не только нетипичной для Невады промозглостью, но и новостью о смерти Эрвина Прайса.

Он не был мне другом, таким же другом, как Альберту, но чувство, что привычный мир разваливается, по осколкам, стало, как никогда, тянущим. Тягучим, тошным. Сигналом бедствия, глухим и далёким, прорывающимся эхом сквозь холодные капли предштормового дождя.

От радости знакомства с бабушкой Ан-не, конечно, у Эла не осталось следа. Безразличный ночной звонок, с неизвестного номера, сухой и бесстрастный, в ту же секунду, когда его телефон, с разбитым натрое дисплеем, поймал четыре палочки сети.

Так горько. Чужая утрата. Мне не хотелось, эгоистично, видеть ребёнка таким. Насколько бы взрослого он из себя не строил, чёрт, он чересчур мал, чтобы действительно узнать о потере.

Может, это и сломало его окончательно. Теперь — по прошествии стольких лет — я не знаю. Может, все мои подозрения и были беспочвенны до той осени, а в ней он — стал тем Берти, которого я запомнил.

Он был мной, если честно. (И дело не в зелёной коже). Эдуард же походил на Марту, болезненным перфекционизмом и вспыльчивостью. Его раздражало всё, если смело идти не по заданному (задуманному) алгоритму. Увы, Эд, такова жизнь.

Увы, Эл.

И жизнь бесконечна, даже, если, — превращается в безрассветную ночь.

Мы скорбели вместе с Альбертом. Я, Кот. Марта. Он привязался к ней, кажется, ещё крепче, находя утешение в материнской любви. Я всё чаще заставал её, мою возлюбленную, в объятиях сына. И... это странно. Я чувствовал злость, которую не должен бы. Почвы для которой не было вовсе.

Наверное.

Они оба выглядели, как подростки, сбежавшие с Вудстока, так, будто понимали друг друга глубже, чем смог бы я. Ему семнадцать. Мне было столько же, когда она полюбила меня.

Когда я полюбил её. Я люблю. Ох, чёрт. Сколько уже? Лет тридцать назад?..

И эта акулья улыбка, обнажающая розовые десны — копия меня самого и кому, как не мне знать, что она означает. В глазах Альберта разгоралось адское пламя, ядовитые зелёные всполохи, обезображивающие юношеское нутро.

Он бы выкрикнул, если бы осмелел.

"Я победил".

И я вспорол бы его булькающее газировкой брюхо прямо там — если бы не отстраненная Марта, рассеяно гладившая сына по волосам. Сына, который хотел стать любовником — прикасающийся к ней не как ребёнок, а как мужчина.

Я не знаю. Я галлюцинирую.

Это сводит с больного ума. И так, и так. Подполковник Шмидт, я, — вхожу по горло в ледяное море и крест на шее тянет к земле, что камень, под толщи солёной, мутной воды.

Эл унаследовал тьму от нас обоих. Она клубилась, бок о бок, притягивая его ко дну пожирающей плоть бездны.

- Ты втираешь мне какую-то дичь, — вот и всё, что говорила Марта в ответ на мои беспокойства. Смеялась. Её забавляла моя — безосновательная, как утверждала — ревность. Пусть так.

Я ощущал себя запертым в соседней комнате, от той, где гремит музыка и — в самом разгаре — вечеринка. И одобрял, пуще прежнего, увлечения детей.

Купил Элу инструменты и флористический столик. Всё, по перечню.

- Ты так любишь цветы, — сказал, а он, не отвлекаясь, пробубнил под нос неоднозначное "мм", — Тебе не жалко их срезать?..
Он замер, с ножницами, прижатыми к сочащемуся блёклым молоком стеблю.
- О чём ты, пап?
- Они же живые. Им, может быть, больно, — я пожал плечами. Чёрт меня дёрнул заговорить.
Альберт посмотрел на меня — неотрывно — дрогнул пальцами. А после, всё ещё не отводя взгляд, растянул губы в улыбке и щёлкнул наточенными лезвиями. Обрубок упал на землю. Под ноги.
Он так ничего и не произнёс.

Марта, днями, когда солнце укрывали низкие тучи, не отдыхала, а пыталась сосредоточиться на чтении. Пребывание в ясном сознании, до заката, тяготило её.

Она пожелала помочь мне со строительством корабля (я ещё не забыл), поэтому спешно штудировала литературу. А мне грешно бы отказываться от помощи её светлого ума.

У меня, наконец, появилось время.

Эл оккупировал сад.

Я не понимал его. Не понимал собственного ребёнка. Оттого, он казался жутким. Зловещим в своей вялотекущей меланхолии и самостоятельности.

Были ли у меня причины?.. Их я — ещё — не узнал.

В ту пору он перестал быть живчиком и не аккумулировал энергией разрушения.

Он переживал, а я был слеп. Был рядом только номинально.

Я погрузился в свои заботы, реализацию начинаний, на которую осталось не так уж, если откровенно. Я угасал, хандрил, поддерживаемый, исключительно, топливом любви Марты. Маленькими победами над самим собой.

Мне оказалось невдомёк, что даже Эд прилип к старшему брату, как банный лист, хлеще, чем до, считая его авторитетом. Что с ним он распевал на урожайный денёк, ему, первому, посвятил тайну наблюдений за подкроватным монстром. И признался, что установил контакт. Эксперимент, по его словам, и в подтверждение — журнал наблюдений, оформленный под руководством матери — настоящей учёной — той, чьё дело загорелся освоить и Эдуард.

Да, он решил пойти по дорожке науки. Стать биохимиком. Или, хотя бы, врачом. Если совсем не свезёт.

Я был удивлён (поставленный перед фактом) и рад (выдохнул с облегчением), узнав, что безответная любовь Эла, Мелисса, которой он протыкал мне все мозги, явилась в наш дом реальной девушкой, а не очередным рисунком. То есть, из мяса и костей.

Ох, чёрт. Сколько он — уже — с ней таскался?.. С пятого класса?

Как знакомо.

- Здравствуйте, мистер Шмидт, — она, в отличие от запунцовевшего сына, не растерялась. Решительно протянула ладонь для рукопожатия, — Меня зовут Мелисса Кёлер. Мы с Берти дружим.
- Дружите, — ответил я, отмечая, зачем-то, какая же горячая у девчонки рука. И сильная хватка, — Только предохраняйтесь, — она ухмыльнулась, жестом показала "окей", а Эл ещё больше смутился, — Кёлер, говоришь?.. А твоя мама?..
- Да-да, — Мелисса довольно, с готовностью, закивала, — Мама служит у Вас в части. Рассказывала, что Вы — крутой. И берёт пример.

В общем, я был "за". Она подходила Альберту, как никто.

Время, когда нам с Мартой обязывалось оставаться в Карпофагос Корнер, чтобы караулить детей, прошло. Они превратились в почти взрослых, настолько, что и родителям дали вольную на полуночные побеги. Это — высшее.

Лучшее.

Нами руководил первобытный дух естествоиспытателей, вырвавшихся, наконец, на свободу. Мы, вместо бурлящих клубов — как когда-то — оказывались в самых странных точках города: на отшибах, в заброшенных недостроях, пробирались, в темноте, по иссохшим венам пустынных дорог.

В заколоченные пещеры-шахты.

Мы жаждали приключений, разделённых на двоих. И только.

Всего-то.

Подразниться и почувствовать — снова — невероятный вкус жизни, завоевать её в тысячный раз, распаляя моё объятое огнём сердце. Придумать историю — и, конечно, поверить — что пребудет безусловной правдой до появления первых солнечных лучей.

Поиграть. Отыграть. Растаять, как и не было.

Я молил её любить меня вечно, но каким же разным, для нас, было понятие "вечности".

- Что с тобой станет, когда я умру?.. — моя жизнь, быстротечный отрезок, ничто, по сравнению, с тянущейся в века линией, уготованной для неё, — Подаришь себя кому-то ещё, бессмертная?
- Глупый, — Марта смотрела смешливо и беззлобно, пьяная от ласки и шёпотов, отражающихся от шпилей кристаллических сталактитов, — С чего ты взял, что умрёшь? Я всегда найду способ тебя достать, ты же знаешь. Чего переживать?..

- А если — нет?
- Если, — она прижала палец к моим губам, — Я пойду за тобой.

Мне, и вправду, ещё есть, чтобы не предаваться мементо мори.

Целая ночь, чтобы быть с ней — в ней — сродни удушью. Расслабься, Йохан, и получай удовольствие. Перестань сопротивляться, ведь недостаточно — всегда донельзя приятно. А её никогда не станет мне чересчур. Даже досыта.

Ох, чёрт.

Жаль, что дома нас — меня — ждал Альберт, что хоть и украшал, бывало, голову цветами, лучше бы сплёл венок из колючей проволоки.

Малыш Эл. Мой бедный малыш Эл.

Пусть бы он знал, как я перед ним виноват. Пусть бы то случилось. Тогда.

Его мучили головные боли, голоса, кажется, и какое-то ещё неведомое бессознательное, что он скрывал, тщательно и скрупулёзно, пока оно само не решило, когда.

Кто он — в самом деле? Какой он?..

Что из всего, произнесённого им — мой Эл?

Он — оно — поймал меня под утро, когда мы были наедине. И его лицо, ох, лицо совсем не страшное, в общем-то, вернуло меня к бесконечной череде кошмаров. К собственному стыду. В период цветения.

И замершим часам пляски розовых пушинок, взывающих, внутривенно и внутриутробно, к голосу матери.

К выражению, которое я видел так часто, которое было моим — и лучше бы, исключительно, осталось — и отпечаталось, памятью общей крови, в клетках организма моего сына.

Чёрт.

Чёрт побери.

- Ты проиграл, жалкий человек, — прошипел он, совсем чужой, но его речь, изменившийся тембр, не были речью одержимого. Привычного одержимого. Другими, без свистящего, жадного глотания воздуха и захлёбывающейся визгливости, — Оцени мой дар, чтобы мы не стали тебя убивать.

Мы.

Я молчал, готовый увернуться. Зная, что есть куда отступить.

- Прими успокоение для трепещущей души, — он шаркнул ногой, с треском согнул негнущиеся, атрофированные пальцы, а я, как потёртую киноплёнку, силился выбросить прочь едкую мысль о том, что пережила когда-то Марта, общаясь со мной, заражённым, — Смирись. Мы — здесь.

Я не был сумасшедшим. Никогда. Я был прав.

За что?..

Он потянул неловкие руки, — а я влепил ему оплеуху.

Спонтанно и испытывая сожаление, мне не о чем лгать, но жуткая долина, заменившая лицо Альберта никак не была им взаправду. Тот — кто-то — мне неизвестен и я его не люблю.

Он отшатнулся, выдохнул. Сделал шаг назад.

- Пап, ты... что?.. — округлённые глаза — его глаза — заблестели, — Да пошёл ты!..

Эл бросился вверх по лестнице, хлопнул дверью своей комнаты, оставляя меня с самим собой и ужасом, положившим тяжёлые, невыносимые руки на мои плечи.

Мне не показалось. Мне не кажется.

Он перестал со мной разговаривать. Игнорировал, уходил в сад, ковыряться в песке.

- Что случилось? — интересовалась напряжённая Марта, а я никак не решался всё вывалить. То страшно, то не к месту. Я облажался. Снова.

Её пригласили на работу в лабораторию. Новую. Ту, что в кратере, так и не отремонтировали.

- Наконец-то! — ликовала она, — Представляешь, я нужна им настолько, что они рискнули поделиться секретной формулой бальзама, защищающего от пагубного воздействия ультрафиолета и солнечной радиации. Лишь бы появлялась. Считай, убила двух зайцев.

Что ж. Убийства — её стезя.
А моя — избиение детей.

Она выведала всё сама, со слов сына, когда я отправился на работу, после нескольких дней подозрительного затишья.

Отловила Эла, намылившегося в школу.
- Ну? — потребовала, приоткрывая тайну паразитического, внутрисемейного лексикона, — Выкладывай.
- Батя двинулся, — резюмировал ей Альберт, — Словил горячку, мам, звезданул мне по лицу. Ему лечиться пора.
- А где синяк?..

- Ускоренная регенерация, мам, ну. Зачем мне тебя обманывать?..

Он и не обманывал. Он ничего не помнил. Н и ч е г о. И если бы я мог, вдруг что, повестись, то Марта знала его с пелёнок, чтобы уличать в любой искусной лжи.

Я был уверен, — и нет, — что прав. Я снова просыпался в холодном поту.

И не хотел верить.

Баллы, etc.

0,5 балла за достижение 10 уровня навыка "взрослого" навыка (Йохан, механика).
Итого: 5,75.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 20, часть 1.

"Её призрачный, бледный свет ведёт заблудившегося, ищущего, в танце ночных теней, лунный источник, чтобы зачерпнуть воды, пронизанной до самого дна холодными лучами. Притягивающая прохлада искрится в её сиянии, коварном и обманчивом — ночной мир не услышит криков".

Я думал, а не почудилось ли мне, в самом деле?..

Всё притворялось обыденным. Текло, ручьём, по отесанным течением пустынным валунам. Мои беспокойства — глас вопиющего, ничто умноженное с ничем, потому что я, в действительности, не имел никаких аргументов, кроме разыгравшейся фантазии и кусочков стрейнджервильского пазла, собирающихся в леденящую кровь картину.

Альберт всё ещё хранил обет молчания, в мою, исключительно, сторону.

Из любителя долбящей на весь дом стереосистемы, он переквалифицировался в комнатного затворника, а мне, впрочем, было тошно к нему заходить. Стыдно, немного, и противно от стойкого запаха невыветривающегося курева и плакатов, подобранных, как нарочно. Мне всюду, в его действиях, чудился негласный намёк.

Пора признаться, наверное. Я боялся Эла.

Если не сейчас, то когда?..

Марта вносила неоценимую помощь в мой труд, хоть как-то отстранявший от разматывания, запутавшейся в клубок, нитки жизни.

Она — тоже — была на меня зла. За сына. Она помнила, конечно, что я могу перебрать с жестокостью и видела в моём поступке только плохое. Я пытался ей объяснить, но как?.. "Я не хочу это обсуждать", — говорила. И всё.

Пустая бытовая болтовня, отмеренная от и до, то малое, что мне оставалось. Что было позволено.

Марта — упрямая.

Она высказывала протест даже солнцу, её мнимой погибели, отказываясь тратить драгоценное время на мистический сон. Как я мог рассчитывать на большее снисхождение?..

Ох, чёрт.

Я занимал себя. Был нарочито хорошим и классным. Сделал ремонт на втором этаже, чтобы у детей появилось по личной комнате, замутил перестановку. Завершил самый грязный и физически трудоёмкий этап строительства ракеты.
Внутри, правда, оставалось ещё с лихвой возни.

Но любимая всё равно фыркнула. "Ты нам крышу снесёшь, с такими приколами", — сказала и отправилась в компанию к Альберту, чтобы поболтать с ним, а не со мной.

Я ревновал.

Я, вообще, чувствовал не пойми что. Раздрай. Не мог же я упрекнуть её в том, что она чересчур любящая мать? Быть таковой ей предначертано женской природой. Нет?..

Ай-ай. Или, скорее, ту-ту.

Но как бы они не гундели на мою инициативу терраформирования жилой площади, а уголок у окна — всё-таки — облюбовали, устраивая посиделки с трёпом о музыке, ужастиках и советах, для Эла, как вести себя со сломавшейся на ухаживания пассией.

Ничего такого. Я слушал, меня не звали. Но чуть-чуть, если честно, становилось легче. От неизвестности — слишком многое лезет в голову. Пусть, лучше, так.

И нельзя не признать, что взросление сыновьям шло. Добавляло, разумеется, волнений, но поломанное они научились чинить самостоятельно. Как и скрывать улики мерзких шалостей. Чего ещё пожелать?..

Палились, разве что, подчёркнуто невинными лицами. На пару.

Эд изображал из себя то ли хвост, то ли придаток к старшему брату, постоянно обнаруживаясь неподалёку. Если Альберт "малой", то Эдуард — "малой-малой" и ещё не догонял, что, слегонца, компрометирует. Ха-ха.

Жаль, конечно, что Марту не располагали мои "искромётные" шутейки. Она была холодна, надменна, а я пылал, ажно весь, находясь к ней так близко, но не имея разрешения и случайно прикоснуться. Стерва, да. Гадина. Моя.

Дразнила — специально — необычно для себя сменив ворох юбок на обтягивающие брюки, издалека казавшиеся (моему, дорисовывающему в нужном ключе, сознанию) и, вовсе, латексными.

Ядовитая.

Нас, мужчин, слишком много в этом доме, чтобы не сходить то неё с ума. Так или иначе.

Я шёл на хитрость. Уличал момент, когда ей хотелось пожаловаться на работу, проказы подрастающего поколения и послушать, как меня достают в части. Она, такая трогательная в возмущении и сочувствии, забывалась и шла на контакт. Увы, не слишком близкий, но всё же.

Я и сам отвлекался, предаваясь завоевательскому духу авантюризма.

Эд заключал, что мы все — поехавшие. Обещал собрать на палочку узелок и съехать (вместе с крышей), как только, так сразу. Знакомая песня, ага.

Если бы, только, он не был прав.

Моей наибольшей благодарностью пользовалась Мелисса, зачастившая в гости и изгонявшая Альберта, вместе с собой, во двор.

Пусть бы визжали там, хоть какое-то отдохновение от его присутствия. В принципе, от постоянной толкучки детей дома.

Не знаю — никак не могу знать — серьёзно ли влюблён Эл или то отголосок идеализированного, безответного чувства, но он без умолку рассказывал Марте, что и отойти от своей Лиссы не в силах.

Он задаривал девчонку цветами, собственноручно выращенными, миловался с ней у порога.

В лучших традициях подростковых мелодрам.

Отцовское дело — благословить. Счастья, здоровья, хорошего настроения. Да-да. А что уж сын делает, после гулянки — запершись, на ключ, в комнате — серьёзно, не моего ума забота.

Любимая была солидарна, напоминая, что мне бы думать о своих — собственных — выкрутасах, а не отношениях кого-то с кем-то. Справедливо. И не поспоришь.

Эд не видел причины для конфликтов. То есть, он так выражался, не акцентируя, насколько, иногда, невыносим и сам.

Кроме попятного преследования брата, его занимали книжки, эксперименты с реагентами (одобренные научруком Мартой) на детском лабораторном столе и брюзжание.

- Много чести, с вами-то деградировать, — бурчал он себе под нос, увлечённо намыливая тарелки, — Лучше почитаю.

Короче, некомпанейский ребёнок получился. Дайте другого.

Человеческие перипетии его не забавляли.

Он видел цель и не видел препятствий по её достижению, кроме вечно кипящего быта. Ему было всё равно, что и его капризность мало сочетается с холодной логикой, которой он кичился. Ох, уж. Дети.

Пока они выворачивались в настроениях, однокоренных к слову "бунт", я искал благосклонность той, кто подарила мне их существование.

Тщетно. Звёзды укрывались в облаках, отказываясь обласкать меня своим светом.

Когда-то.

В огнях Стренджтауна шныряют тени, благословлённые молодой луной. Они — рука об руку — в стылом, октябрьском воздухе, в холодных пальцах
...
в её пухлых губах, жадно накрывших губы его.

- Возьми, — она протянула Йохану сигарету, — Это поможет. Всегда помогает.
Щелчок. Звон. Рыжее пламя на секунду осветило её смоляные волосы и роскошное платье.

П л е в а т ь.

Это было неприлично давно.

Он впился в рот миниатюрной черноволосой девчонки, что обладала силой управлять самой ночью, потоком бездны, льющимся с изувеченных смогом небес.

М а р т а. Меч Каина.

Она засмеялась, не разрывая поцелуя, оттолкнула исполинского инопланетянина в грудь.

Она тоже закурила, когда-то, потому, что курил её брат Марк.

Не имеет значения. Под мелодию, льющуюся из потрескивающего радио, под раскатистый тембр певца, они владели друг другом. Будущая госпожа теней и ночной кошмар, гуляющий под её покровом.

Она обняла его шею, обхватила ногами тело, повисая, как обезьянка, утыкаясь лбом в плечо. Измазанные в ... пальцы липли к коже, а губы щипал вкус вишнёвой папиросной бумаги.

- Сохрани нас, — прошептала Марта, зная, что Йохан поверит, — Люби меня, — тише и тише, говоря в унисон с его зарокотавшим голосом, — Вечно.
Смех. Звонкий, хрустальный.

Осколок стекла.

Чёрт.

Альберт научился метаморфозу. Сам, как и должно быть. Но удостоил этой новости только мать.

Признаю, у него вышло лучше, чем, в его возрасте, у меня. Это стало поводом для гордости (и очередного страха), когда я вернулся из космоса.

Даже звучит нелепо. Мм.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 20, часть 2.

Но мне необходимо было протестировать кустарные хай-тек разработки, созданные с лёгкой руки, из палок и металлолома. В конце концов, зачем-то же я ввязался в авантюру?..

Я помнил, зачем. Не хочу произносить.

Преуспело моё начинание или нет, но я вернулся живым. По дороге, ничего не отвалилось. И до заветного Сиксима судно бы не дотянуло. Вот и все новости. Работа и не думала останавливаться, вручила, только, мне в руки флаг.

Крыша, кстати, осталась на месте. (Не моя).

Я оказался жутко доволен собой, хоть и подзадолбался. Моя игра стоила потраченных свеч — серьёзно — не каждый сосед в состоянии построить функциональный космический корабль. Даже в Стрейнджервиле. Воу.

- Я волновалась, — призналась Марта, положив, как-никак, конец нашей ссоре, — Боялась, — и я, конечно, понимал чего, — И дети тоже. Эл ждал твоего возвращения. Эд его утешал, — она несмело улыбнулась, — Мы все тебя любим.

Всего-то пара дней. Как многое она способна изменить.

И теперь — тогда — любимая горько сожалела своему неверию, но даже вера уже ничего не меняла.

Альберт показал ей себя. Себя, какого так долго скрывал. Чужое лицо.

- Он не осознаёт себя, когда... такой, — прошептала она, — Не помнит, что делал. Не знаю, — и прижалась, всем телом, отыскивая защиты, — Может, смутно, я не уверена. Мне боязно с ним поговорить, он прячется.

- Что нам делать?..
Самый сложный вопрос. Вопрос о нашем сыне.
- Ты же понимаешь, Йонни, что они с ним сделают, если узнают?.. — я готов был поклясться, да. Разумеется. Изучат и вскроют. Досконально, каждую клетку генома. Не люди, так сиксимцы. Всё это уже было, тогда, в Стренджтауне, — Он сказал, что они — Берти. Они?.. Что это может значить?
Множественное число. Что ещё?..

Чёртова лаборатория.

- Прости меня.

Ох.

Одному Эдуарду всё нипочём. Ничего не стояло на повестке решений. Даже жаль, что так скоро его ждала старшая школа.

И меня не оставляла в покое навязчивая мысль, что — и в нём — я что-то упускаю.

С Элом я увиделся уже под утро.
- Ну, что? — спросил я, — Мир, малой?
- Не будешь извиняться? — хмыкнул он в ответ, — Ну, окей.
Импульс. Электрическая вспышка. Я помнил, что он был, когда-то, током, бегущим по высоковольтным проводам.

Разряд.

- Как дела, Берти?..

Он — без капли удивления — улыбнулся, натянуто и жутковато, отвёл лицо.

- Мама рассказала?
- Да, — и зачем я завёл эту тему?.. — И твоя девчонка так тебя называет.
- У нас всё хорошо, — не повернувшего голову, я знал, по наитию, догадывался, что его глаза, должно быть, вылезли из орбит. Этот голос, — Но она смолчала, что теперь — такая же, как и мы.
- Что?..
Эл тряхнул чёлкой, избавляясь, будто, от невидимой помехи. Выходит, и не скрывал больше?..
- Она не сдержалась, выпила моей крови.
- Не сдержалась?
- Ну, была голодна. Не то, что ты подумал, пап.

Мой ребёнок. Поставщик ночных кошмаров.

- Почему она не пошла на охоту?
- Ждала тебя, — пальцы Альберта сцепились нервным замком и рвано вывернулись, звучно прохрустев суставами, — Какая разница?

Мне противно, отчего-то, до омерзения, было представить, что она касалась губами его кожи.

- Я, получается, разносчик заразы, — он усмехнулся. Совсем невесело, — Ну, знаешь... я не видел, не помню совсем, как выглядели... ну, больные.

Чёрт, он был такой маленький. Да и сейчас — тогда — тоже.

- Мне пришлось ударить её, пап. Чтобы мама перестала быть стрёмной.

- Ничего, — я прикрыл глаза, пытаясь подавить вспыхнувшую, чиркнувшей спичкой, ярость. Пытаясь осознать, что он, вообще, так буднично несёт, — Дальше?..
- Да не было никакого дальше. Она ушла, поехала на работу. Сказала, что отыщет ингредиенты для вакцины. Но как, если все споры уничтожены?

Ей всегда удавалось задуманное. Эта женщина совладала даже с суровым Котом, дравшим мебель не один десяток лет.

Мы с Элом — два сапога — оседлали одну волну. Я метался от эйфорической радости существа, дорвавшегося до правды, до отчаянья, предполагаемой безысходности перспектив. Альберт же страдал от перепадов настроения.

Получал, попеременно, то "отлично", то "неуд". Ссорился с Мелиссой — ничего не понимающей — простой, в общем-то, и свойской.

Ему было некомфортно, я знал.

В типичном Стрейнджервиле, ага, повязавшем каждого живущего иметь свою грязную тайну. До того осточертело, что голова отзывалась алярмом на попытки в метафору.

Облюбованный, плодоносящий сад. Посадочные стабилизаторы.

Составляющие обычной жизни в доме Шмидтов, наглухо двинутых, если верить слухам. Я бы не стал с ними знакомиться.

Не приближайтесь.

С одной стороны, это неплохой сюжет для низкобюджетного фильма, наполненного андеграундной философией и сдобренного трешачком, а с другой — предгрозовой штиль, выворачивающий понятие спокойствия наизнанку. У меня вечно были заняты руки. С любой из сторон, лучше так.

Я очнулся, вероятно, ко Дню рождения Эдуарда. Вернулся на стадию принятия того, что время всё ещё летит, как бы не распоряжалась им, суженная до четверых, судьба.

- Эй, ты ещё здесь?.. — Марта хлопала меня по щекам, легко, невесомо, и я терял связь с земной гравитацией.

Меня, вряд ли, хватало, чтобы сполна переварить факт: моим сыновья, обоим, осталось до совершеннолетия меньше, чем они прожили вообще. Чёрт побери, а сколько же тогда мне, если я до сих пор мечтаю о крышесносных вечеринках и верую, религиозным трактатом, что где-то есть "настоящие взрослые", отличные от меня... во всём?..

Они такие разные, Эл и Эд, что казались, со стороны, пришельцами с разных планет. Я не понимал природу их привязанности друг к другу. И не хотел.

Мне было о чём подумать, кроме братской любви. Как всегда.

У меня, за душой, ещё не разграбленный курган, желающий, чтобы я прокопал его до дна и сохранившихся останков. И мне было за что воевать.

Мне всегда есть.

Баллы, etc.

0,5 балла х2 за достижение 10 уровня навыка "взрослого" навыка (Йохан, ракетостроение. Марта, воспитание).
0,25 балла за достижение максимального уровня навыков, где 5-й уровень последний (Йохан, танцы).
0,75 балла за достижение максимального уровня навыков, где 15-й уровень последний (Марта, вампиризм).
Итого: 7,75.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 21. Гештальт.

Семья — это самое главное.

Так будет написано кровью на стенах, так будет выскоблено фамильным ножом в сердцах несогласных и это — я — повторю ещё не раз.

От своей семьи некуда бежать. Незачем.

Моя любовь — захлопнувшийся капкан — протянутая, вытянутой из пуза розовой кишкой, от звона будильника по утрам до ужина, где мы, всегда, собираемся вместе. Что-то гнойное, заживо запертое в клетке из рёбер, болит и надрывает, но мне плевать. Я баюкаю свой беспокойный разум сказками на ночь, я предаюсь слепой вере, что всё — хорошо.

Естество живых предрасположено смирению. Я — другой. Мой сын, Альберт, — куда более. Но мы приняли всё так, как сложилось, не расковыривая затягивающуюся рану грязными пальцами.

Добро пожаловать в семью, сынок.

И нет уж, дудки, я собирался побороться. Почему мне так хочется ляпнуть, что я — всё ещё был здесь?..

Ээ. Довольно. Мы собирались. Мы боролись, но отрицали саму суть приставленного минуса. Так легче. Так правильно. Так и должно быть. В семье.

Йохан, да?..

Незаконченные дела. Сиксим. Вакцина. На этом сконцентрировались мои мятежные мысли. И на кое-чём ещё. Гештальт.

Ох, гештальт.

Элу было тяжело. Он, как можно чаще, желал проводить время в одиночестве. Особенно, его раздражал Эдуард. Совсем недавно, они были не разлей вода, всегда вместе и не отлипали друг от друга, а теперь — тогда — вздорили. Альберт жаловался, что Эд стал чересчур ревнивым до внимания и его затейливая требовательность распространилась на негодование по поводу встреч старшего с Мелиссой.

- Ты думаешь, Элли, я не знаю?.. — и чёрт бы разобрал о чём предполагал Эд, потому, что Эл никак не комментировал его вопросы. Фыркал, весь в мать, отмахивался и запирался у себя. Он, вообще, повадился решать вопросы, проворачивая в замке ключ.

И на его месте, я бы счёл везением, что младший увлёкся постигать тонкости вампиризма и целыми вечерами вертелся с Мартой. На своём месте, я был возмущён, что второй, по счёту, сын обтирался у родительницы и сокращал моё время пребывания с ней наедине.

Возраст, поди, такой. И ссоры пройдут. А пока, я мог только порадоваться, что они не достают себя и нас. Тем более, любимая клялась, что, и со своим братом, Марком, она переживала подобный кризис. Мол, разница в возрасте, в интересах, все дела. Забудь, забей.

Окей. Обо всём легко запамятовать, когда вчерашний малолетка пьёт кровь взрослых людей во дворе.

А я-то думал, он вырастет кем-то сродни кровососа-вегетарианца. С его-то брезгливостью. Но голод, вестимо, не тётка.

После охоты, расписанию Эдуарда следовали приватные занятия с матерью. Будто школы мало.

В нём пробудилась тьма. Настоящая, хоть щупай, и видимая невооружённым взглядом. Что ж. Было в кого, ага.

В конце концов, у Марты появилась компания для медитаций. И кореш, с которым можно было, на пару, ненавидеть солнечный свет и на него же брюзжать. Потому что, с изливающей из души чернотой — былые прогулки днём оказались заказаны. Увы. Или то, или сё, дорогуши.

Она, конечно, всё равно, находила лазейку на часок, чтобы побыть и с Элом, заполучив ВИП-пропуск в его комнату. И как всё успевала?.. Обидно, да-да, по-отцовски, но ей он доверял больше, чем мне. И думать не хочу, если честно, что они там делали и обсуждали.

Думать желалось о другом. Разрывы пространственно-временного континуума, разумеется, не были самой выдающейся формой прекрасного в Марте.

Приходилось показывать, не без удовольствия, порно-пародии на Годзиллу, разрушающего маленькие, беззащитные города. И завоёвывать звание дурачка, озвучивая свои фантазии.

Но была бы она — моей — если бы не подыгрывала любой выдумке на серьёзном лице?..

- Ну, вы и шуметь! — топал ногой Альберт и шуровал подальше, в сад, общаться с деревьями (себеподобными). Уход за растениями привлекал его вне зависимости от стрелок циферблата.

А Эд обижался, что его не брали с собой.

Н-но, мне трудно представить его, с упоением копающегося в земле. Или собирающего жуков.

Его стилю соответствовали недовольная физиономия и распространение настроения на попортить. Безмолвно вонять. (Не в прямом, однако, смысле). Какой из него вампир?.. Энергетический, уж точно.

Младшего не подкупало даже обаяние Мелиссы, ходячего позитива, которая — из кожи вон — силилась, стараясь понравиться, хоть чуть-чуть, брату-снобу своего парня. Она постоянно шутила, заливисто смеялась и, вообще, пыталась передружиться со всеми. Неудивительно, что такая (не в меру) социальная особа считалась завидной невестой в Стрейнджервиле. Классика, ага.

Впрочем, — на Эла — её жизнерадостная позиция влияла хорошо. И, безотносительно вздёрнутого носа Эдуарда, я тоже — проникался.

Я предложил Марте сыграть, наконец, свадьбу.

- Это так глупо, Йонни, — она улыбнулась, конечно, и зарделась, — Мы живём уже столько лет. И дети взрослые. Разве необходимо?..
- Абсолютно. Серьёзно. Не вечно же тебе быть невестой? — оно, и без того, меня мучало, недочитанной книгой, а я предпочитал доводить до конца, — Не хочешь устроить маленький праздник?..

Она хотела. Как бы ни банально, я должен был, уже давно, доказать собственную надёжность, задокументировав и поставив штамп. Всего-то. И как важно.

Наверное, этого нам и не хватало. Наверное, именно тогда — вовремя.

Звенящие бокалы, эхом, в пустынном, сумеречном парке, близкие гости, а глаза — на мокром месте. И я счастлив. По-глупому, по-детски. Это, вообще-то, не в моём духе, быть таким сентиментальным, но почему бы не сегодня, в особенный день, день-наоборот, день, когда мы можем побыть той самой парочкой из дурацкого фильма, что часто крутят по вечерам?..

Ох, чёрт.

Кого я обманываю? Я всегда был чересчур падок на слезливую романтику.

Мы обошлись без изысков.

Но она, прекрасная, моя Венера в марсианских мехах, моя богиня войны и — выточенная из стали — честь. Она украшала всё. И так правильно, до одури, заключать союз, теперь, после всего, что мы пережили. Правильно, потому, что уже ничто, ни одно обстоятельство в этой чёртовой вселенной, не способно нас разлучить.

Я надеюсь. Я верю. Я уверен. Это — мой долг, как мужчины, быть твёрдо убеждённым.

- Ты не передумала? — я не пережил бы услышать отказ, обмер, но обязался спросить. Она засмеялась. Хрустальная девочка.
- Нет, Йохан. Никогда.
- Это значит "да"?..
- Да, — ответила, позволила, изящно подав ладонь, надеть на безымянный палец кольцо. Сколько же заключено, для меня, в простых ритуалах, — Навсегда.

Слова, обличённые в абсолют. Наша единственная клятва. Отныне и до самого далёкого будущего. До гроба и после гроба. Н а в е ч н о.

Поцелуи, объятья, всё стало мне слаще, глубже. Я забыл, напрочь, что существовал хоть кто-то ещё, рядом, кроме моей — ох, чёрт — жены. Поздравления?.. А, да-да, я пришлю открытку утренней почтой.

- Dein Herz, meine Gier, — горячо пролепетала она, одурманенная, отрываясь от моих губ. Позывной, клеймо, выжженное на мышечной ткани сердца.

- Ab jetzt gehörst du nur mir.*

Когда-то. Так давно. Я мотал эту песню кругом, на повторе, и вызубрил до последней строчки, пропитавшейся мной и стренджтаунским воздухом.

"Nie wieder trennst du dich,
Nie wieder lass ich dich gehen.
Nie wieder hasst du mich,
Nie wieder lässt du mich stehen".**

После, я узнал их много, подходящих. Но та была первой.

И осталась единственной. Я всё ещё говорю (пишу) о музыке, верно?..

Я готов был, и сам, петь о любви, не отрываясь от Марты, чтобы перевести наш отрыв в горизонтальную плоскость, о которой непрозрачно просила любимая, нашёптывая знакомые слова, что — ещё подростком (да и сейчас) — обращали меня в версию порочней, чем базовая.

Она витала в забытье ностальгии. И я.

- ...mich noch einmal, — её ускользнувшие руки оставили призрачный след на моей одежде, а я, расслышав наполовину, был точно уверен в том, что она произнесла, — Heut Nacht.*** Пора пообщаться с приглашёнными.

А не послать бы их?..

Эд вовсю разнуделся, что ему скучно и без второй половинки, на таких мероприятиях, делать нечего.

- Обалдел? — поинтересовался я, — Ты, на минуточку, тусуешься на свадьбе родителей.
- Мрак, — он крутанул головой, выражая крайнюю степень тоски, и откинулся на спинку дивана. Молча.

Альберту, впрочем, тоже пришлось несладко.

Мелисса устроила ему сцену и удалилась, в лучших традициях femme fatale. Ты влип, малой, эффектные женщины, они такие. Сожалею (нет).
Подробности меня, разумеется, мало интересовали. Не прямо сейчас, окей?..

Кроме девчонки, чувством такта отличился Калеб. Он нашёл очаровательной идею, ввернув её между тостов, порассуждать об устоях общества сородичей и о том, как следовало бы, по его авторитетному мнению, Марте себя проявлять. Чего придерживаться. И вообще. (Прямая цитата).

- Ты угараешь, Ватторе? — мягко, как могла, одёрнула его любимая, когда речь зашла о правильном питании смертными, — Забыл, как я показала место твоей сестрёнке?..

Калеб не расстроился. Он уже прилично подвыпил (и это всё объясняло) и, не утруждая себя разборками, отправился на поиски другой жертвы-слушателя, чтобы посублимировать княжество. Порванные — в схватке — штаны в его планы, как знать, не вписывались.

Этой ночью — той ночью — меня ничего не тревожило.

Марта испытывала меня на прочность. Наблюдая за ладошками, упакованными в чёрную ткань, обрисовывающими бёдра, я рисковал разделаться с ней прямо на пороге дома, до которого, и так, еле терпел. Пожалел с десяток раз, что не вышел — под руку с женой — на перекур.

И не высказал торопливого недовольства ни разу, добравшись, наконец, до спальни. Целая бессонная ночь, по накалу страстей, сравнимая на редкость с чем. Чересчур — хорошо — жаркая. Вечеринка тет-а-тет, закончившаяся только с налётом солнца, накалившего, обезобразившего плотные, задёрнутые шторы.

Встряска — всегда вовремя. Смена привычного антуража — дайте две.

Мой гештальт.

Мы коагулировали в октопода.

- Теперь, — я перебирал, между пальцев, её волосы, — и сам ленивый, — волосы, так и оставленные покороче. Ей шло. Не знаю, как мне нравилось больше. Любой, — Я достаточно идеален для тебя, маленькая Мышка?..
- Да, конечно, да, — она усмехнулась, отмахнулась. Снова назвала меня дурачком.

Пусть так. Я — счастлив.

Семья — это самое главное.

Переводы.

*Твоё сердце, моя жажда,
Отныне, ты принадлежишь только мне.

**Больше никогда не расстанешься со мной,
Больше никогда тебя не отпущу.
Больше никогда не возненавидишь меня,
Больше никогда не сможешь меня остановить.

***...меня ещё раз, этой ночью.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 22, часть 1.

Начало записи.

Если бы я знал, если бы я только мог знать, то не сделал бы и ни шагу прочь. Ни шагу за порог, ни сантиметра, преодолевая межзвёздную вуаль. Стой на месте, Йохан. Я бы сковал себя по рукам и ногам, перечеркнув — насильно — тягу планетарного масштаба.

Ты была права.

Огоньки красных гигантов, белых карликов, яркие точки Вольфа-Райе подмигивали мне в ясной, ночной темноте и звали, на ухо, стать ближе. Я поднимал, окрылённый, растопыренные пятерни вверх, привставал на цыпочки, улыбаясь.

Я чувствовал притяжение. Вопрос времени, когда бы оно оторвало мои ноги от Земли.

Эта запись — последняя. Ты найдёшь целую коробку, на исписанных, разномастных листах, под кроватью. Прочти. Но сейчас, я прошу прощения, у меня нет возможности писать. Я надиктую на плёнку.

И, знаешь, я не хочу прощаться, но скажу то, что должен. Я хочу вернуться, но не обещаю. Не могу обещать. Ты дождись меня, хорошо?.. Мы же всегда, в конце концов, — в тысячах реальностей и параллельных миров, — находили друг друга. Мы будем вместе. Мы — вместе.

Что теперь важно?.. Многое вертится в голове.

Помнишь последний — крайний — канун Нового года? Тогда Лисса, "невестка", впервые, присоединилась к празднику в кругу нашей семьи. Эл уговорил её, а она, дурёха, стеснялась. Налегала на алкоголь.

У неё умерла мать, в ноябре. Девчонка была бы одна.

Помнишь, ты ревновала, когда я завис со старшей Кёлер — в баре через дорогу — договариваясь о перспективах схватки с материнским растением? А был ли, спроси себя сейчас, смысл уничтожать этот инопланетный цветок?..

Какая, к чертям, разница, жива великая мать или нет, когда наш сын, малыш Эл, родился заражённым?.. Он стал одержим ещё в утробе. Я знаю. И мне, покаюсь, плевать на чужих людей.

Новый год. Ага, точно. Мелисса перебрала с шампанским, да так, что пришлось уложить её в нашей с тобой спальне. Альберт дежурил, сторожил дверь, чтобы ты не вошла и не спалила. Дурацкая тайна, я знаю, но у нас — от тебя — только такие.

Она "своя", выходит. Породнилась. По крайней мере, я привык к её присутствию. И надеюсь, что у детей — всё серьёзно. Мне бы этого хотелось. А тебе?..

Ты — крутая, Марта. Я тебя обожаю. Ты же всегда добиваешься своего. И это очень важно, в самом деле, потому, что я найду ма-а-аленькую, скромную просьбу. Сделаешь, ну... для меня?..

Пожалуйста. Я умоляю.

Мне не верится, слушай, что мелкие, в общем-то, уже совсем и не мелкие. И разные. До одури. Почему, чёрт возьми, они такие непохожие?.. А ты можешь сказать, кто из сыновей больше тянет на наше стереотипное детище? Я — не могу. В этом и фишка, Марта. Ответ на вопрос.

Тебе, конечно, лучше бы их вовремя разнимать. Ты же ещё и сильная. Брутальная вампирша. Мне не хочется вставать на чью-либо сторону, однозначно, но Эд часто бывает не прав. Чаще. Я слышал, однажды, не выходя из ванной комнаты. Подслушал конфликт. Повод для ссоры.

Эдуард укусил Лиссу, без разрешения. Это неправильно. Она "наша".

Разодрал ей шею. Она закричала, от боли, и упала в обморок, не ожидав лицезреть ни истинной формы Эда (это мы, привыкшие), ни такого беспардонного акта гастрономического насилия в свою сторону. Хорошо, не заявила в полицию. Пощадила. Уважила. Но мне стыдно.

Эл, разумеется, сразу же нарисовался. Прибежал на зов. Он высказал младшему всё, что вертелось на языке, даже чересчур. Не могу пересказать. Зачем? Каждое слово — нецензурное. Представляешь?..

Эта история того дня, когда он, если не забыла, час или два торчал в уборной, разговаривая с самим собой. И, в очередной раз, сорвал несчастный кран.

Ненавижу. Поменяй его. Ну, кран. Эла оставь.

А после, — как обычно, — он заперся в комнате. Ты его понимаешь? Его хоть кто-то, вообще, понимает?..

Наверняка, только ты.

Ты умная, Марта, умнее всех, кого я — когда-либо — встречал. Но тебе не стоило подозревать меня в таком же высоком, подобно твоему, интеллекте. Я облажался. В который раз ты услышишь это, любимая, из моих уст?..

От меня, по-честному, куда больше физической пользы, весёлости и нетрезвости, так? Моё любимое состояние. Твоё — тоже. Наше. Забавно, сколько же всего "нашего" в этой вселенной.

Если я всё-таки умру, дай мне знать, то смогу ли вернуться, как Кот?.. Ты позвони, пожалуйста, своему дорогому другу, Харону, замолви словечко, чтобы я не потерялся по дороге, добираясь сам. Мне хватило блуждать, честно. Я хочу домой.

Одержимость Альберта?.. Серьёзно? Это уже не проблема. Скажешь, эгоистично?.. Может быть, моя Мышка, но всё кажется мелким, до противного пресным и ничтожным, если честно, по сравнению с неизбежностью. С предчувствием смерти. А я не желаю умирать. Совсем нет.

Я бы назвал его особенным, не мешало бы — ещё — и ему самому это понять. Но он мучается. Конечно, он мучается. Зёрна странных растений не приживаются, а если и прорастают, то не дают урожай. Нам неоткуда взять споры. Ему уже двадцать, Марта, двадцать. Что нам делать?..

Что тебе делать?

Но ты справлялась с одиночеством. Так часто.

Но сейчас — теперь — у тебя двое сыновей. Наших. Моих. Они... взрослые?.. Разве посмеют они бросить мать?.. Пусть и неидеальные, пусть, но я не могу представить, чтобы кто-то из них тебя оставил.

Альберт же всегда рядом. Я готов биться об заклад, он и сейчас торчит во дворе, ковыряется с драгоценными цветами. Что, казалось бы, интересного?

А помнишь, поездку в Гранит Фоллз? Он и там прозябал в кустах. Увлёкся траволечением.

Было классно. Особенно, у костра.

Мне смешно вспоминать, уж прости, твой мини-топик, в котором тебя одолели комары. Противоборствующая фракция кровососов, да?..

Не буду лгать, меня они тоже достали.

Ты помнишь заброшенный домик, который мы отыскали в лесу?

Ты нашла книги, на запылившихся полках, ровесницей которых не стала бы и моя мать, а я пребывал в восхищении оттого, что посреди чащи тебя всё ещё интересует литература. Ты любишь читать. Прочти, я прошу, всё, написанное мной. Оно о тебе, моя Марта.

Ты смеялась, проводя параллель с хоррор-фильмом, подначивая, что мы оказались в логове маньяка. Но какой здравомыслящий убийца не испугался бы тебя?..

И меня. Вместе, нам ничего не страшно. Дождись меня. Я не могу обещать, но сделаю всё, чтобы вернуться.

Мы не остались ночевать. Нас ждал только Эд, пожаловавшийся, что брат ушёл гулять. Без него.

Конечно, он обирал бутоны и ловил жуков. Иначе, то стал бы чужой ребёнок.

Альберт принёс целую банку светлячков. Тебе не кажется странной, Марта, его любовь умерщвлять всё, что ему нравится?..

Баллы, etc.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 22, часть 2.

Наверное, я чересчур ассоциирую. Жаль, что нас настиг сезон дождей и большую часть отпуска мы провели в домике.

И в Карпофагос Корнер не обошлось без цветов. Эл привёз их с собой. Помнишь?..

А я дослужился-таки.

Пусть я и не стал стрейнджервильским военачальником, но генералом. Ох, чёрт, Марта, ни один сиксимец, — плевать, что рождённый здесь, — до меня, не делал этого. Ты можешь себе представить?..

Конечно, можешь. Ты была рядом, когда я был чрезмерно самоуверен.

- Забудь об этом, Йохан!.. — кричала ты, прижимая ладошки к груди, — Прошло уже столько лет! Какая разница, что со мной было?..

Мне всегда есть разница, Марта. В этом проблема. Я так и не простил им крохотную ошибку, дозволенность, разрешившую дотронуться до твоего тела, принадлежащего одному мне. Я не отпустил.

А ты — не отпускала меня. И лучше бы я повиновался.

Что я хотел, в самом деле, найти?..

- Пожалуйста, Йохан, — умоляла ты, а я — распалялся. Эти слова я привык слышать в ином контексте, моя Мышка.

Мы целовались, как в последний раз, и как знать, может быть, и вправду. Моя воля — ничто — пусть бы не была та ласка данью усопшему. Пусть бы не проводы.

О чём я думал, оставляя тебя на Земле? Я верил, что поступаю правильно. Я поддался соблазну, манивших меня с детства, звёзд. Такова судьба всех, кто появился на свет в Стренджтауне.

Ты хочешь знать, моя девочка, что случилось. Ты имеешь, на то, право.

Мой корабль двигался по низкой круговой орбите, на скорости, чуть превышающей максимально допустимую. Зря. Я стремительно приближался к околосиксимской поверхности, вгрызаясь в экзосферу бескрылыми боками обшивки ракеты. Я, сидящий за контрольной панелью, готовился к посадке, поворачивая тумблеры, отвечающие за ракетный двигатель и не отрывал взгляда от высотометра.

Мне не хватало тебя. Второго пилота.

В секунду, когда я достиг стратосферы и резко ударил по рычагу, запуская тормозные ракеты, воздух наполнил свистящий стальной гул, перекрываемый оглушающим рёвом вырывающегося из дюз пламени.

Ты знаешь, что это значит, Марта?..

Некому было напомнить мне об отключении гироскопов.

Обжигающая волна взрыва дезориентировала меня. Какую-то долю секунды, отвратительное мгновение, я слышал только жуткий звон тишины, а после — скрежет металла, вспахивающего землю.

И... чёрт. Ты должна знать.

Я провалился. Мой корабль — вдребезги.

"Утром в небе так мало звёзд,
Пропускаем день — пусть длится ночь".

Я еле выкарабкался из-под обломков. Хорошо, что уцелел радиоконтроль. И жаль, что в ответ я слышу только треск и шум ветра.

Здесь, на Сиксиме, больше нет живых.

Наверное, он звал меня не просто так, моя Мышка. Он просил дать ему надежду, так же, как я — прошу, сейчас, у тебя.

Мне нужна помощь.

Моей далёкой родины больше нет. Ни одного другого инопланетянина, кроме меня, только набухшие, пульсирующие ветки распространяющие споры и яд.

Они опутывают, паучьей сетью, каждый клочок земли, взгрызаются в камни и шепчут, без конца, о величии матери всего живого. Я слышу их голоса, сливающие в один, такой знакомый, и знаешь, мне уже не страшно.

Моя просьба, Марта, будет простой. Отправляйся в часть, найди главнокомандующего или генерала, которого я заменил. Расскажи им, что случилось. Дай знать, где меня искать. Это недалеко. Галактическая нить Персея-Пегаса, комплекс сверхскоплений Рыб-Кита, Ланиакея, сверхскопление Девы, местная группа галактик, галактика Млечный Путь, рукав Персея, звёздное скопление Мессье 52, планета Сиксим. Так просто.

Ты же сможешь сделать это, зная, что я всё ещё живой?..

Я уповаю на то, что ты меня слышишь. Батарей радиоконтроля не хватит надолго.

Я люблю тебя, Марта. Я люблю Альберта и Эдуарда. И Кота. Скажи им, обязательно, что я никогда не сомневался в своей любви. Я прошу прощения за то, что был плохим мужем и отцом.

Я не прощаюсь, Марта, моя любимая, но я ничего не могу обещать.

Прости меня.

Конец записи.

"Ad Astra" by Arcturus.​

 

[eisenfrau_]

"Sentience" by Mircalla.

Последствия гибридизации.​

Наследник.

Отчёт 1.

Меня зовут Альберт. И я хуже всех, кого ты знаешь. J'ai une double personnalité.*

Я стою перед тобой, моё сердце в твоих руках, горячее и трепещущее, — а я молчу и пытаюсь поставить ступни ровно, будто по полу проходит невидимая граница. Стена за твоей спиной обклеена рисунками, вырезками из журналов, фотографиями его лица, но в остальном, это сплошной бетон, от него веет холодом и сыростью. Вдох-выдох, ты улыбаешься, смотришь на меня, что-то спрашиваешь бесконечное количество раз, а я беззвучно открываю рот, проводя пальцами по нижнему ряду зубов. Противное ощущение, будто дотрагиваешься до самой души, скребя её шершавой кожей фаланг. Ты начинаешь смеяться, тычешь в меня пальцем левой руки, заливаешь эту тесную клетку своим отзвуком и меня начинает тошнить от тембра твоего голоса, — я блюю в собственные ладони, сжимая рвоту точно так же, как ты сжимаешь руками моё сердце, заставляя его истекать подтухшей кровью. Я отчетливо слышу женские крики в своей голове, переходящие в шёпот, я шепчу им в ответ.

Окружающий мир сливается в какофонию.

Я складываю ладони пистолетом и выстреливаю тебе в голову. Ты, наконец, перестаёшь издеваться над моим кровопускательным органом, содержимое твоей черепной коробки орошает стену позади, а ты — смотришь на меня волком. Бумага слезает с бетона, оставляя уродливые следы клея и коричневого скотча, — я всё ещё говорю с самим собой, когда ты падаешь на колени, озлобленно булькая.

Никакого снисхождения.

Меня зовут Альберт. Всё ещё Альберт.

У меня слуховые и зрительные галлюцинации...

"Он не любит тебя, такой же эгоцентричный, как и все. Многие ли способны услышать слова глашатая матери-прародительницы?" — я, почти, успел соскучиться, почти пришёл в равновесие с безмолвной отсрочкой. Чёрт. Ремиссия, — "Никотин расставляет мысли по полочкам".

И я встаю с кровати, чтобы закурить.

"Добавь, добавь, наподдай лгунишкам, Эл, мальчик-чересчур. Ежели, не зачем, ты меня здесь заключил?.."

Оставь меня, Берти. Оставь Лиссу, она у меня одна. Это у тебя, чокнутого, уже трое тех, с кем ты спишь.

flowerking666: а последний, нормально?)0)
MissVelour: мне понравился с розочкой
flowerking666: никаких. роз.
MissVelour: :'с
flowerking666: я бы не роптал даже на первый, но... чёрт
flowerking666: как ты вообще заприметила эту безвкусицу?)
MissVelour: розочка
flowerking666: нет.
MissVelour: последний нормально, мистер аскет
flowerking666: ещё с вечера не так называлось
MissVelour: зайдёшь?
flowerking666: к утру. наверное.
MissVelour: ок.
MissVelour: :*

Она любит алые розы. А я — нет. Мама — белоснежная лилия. Отцу бы подошли эдельвейсы. А Эдди... Эдди желает только меня.

Росток странного цветка.

Маленький Эдди-Эд. Он всегда был рядом. Какая глупость.

"Глупость?.. Эл, ты сказал... какое из двух синонимичных слов?.. Заткнись!" — последнее слово он зло прошипел, ударив себя ладонью по лбу. Брат удивлённо смотрел на меня, сумасшедшего. Из кофейного стаканчика "Старбакс", который я — он —держал в другой — "свободной" — руке, нам на лицо брызнула густая капля.

Всё совсем не так. Совсем, господи, не так.

- Элли, — говорил он, накручивая волосы на палец. Я, для него, кошечка Элли, — Мне плевать, с кем ты мутишь, но запомни одно, — он — ядовитая кобра — схватил меня за руку. Потом, за подбородок, — Твоя душа принадлежит мне.

Он улыбался. Я ненавижу щербину между его зубов.

"Смешно. И длинновато. Подумай лучше".

...он крыса, чьё сердце, как сердце Кая, хранит в себе зеркальный осколок, — я пытаюсь отдёрнуться, смиренно положив руки на колени, исподлобья смотря на Эдди, вздёрнувшего бровь. Да, глупо получилось.

"Потому что ты — глупый. И слабовольный. За что ты меня запер, не имея толка повесить замок?.."

Замок... замок... ЗАМОК.

- Навесной замок? — тихо спросил я, — Тот, что не в силах ни от кого защитить?

"Да".

Я запер комнату от всех. Но не от себя.

- ...désolé!..** — я, почти, шептал, ловя его заинтересованный взгляд, демонстративно сфокусировавшись на зеркалах, омрачённых выходками гедонистов.

"Маленький трусишка", — он, будто, стоял, склонившись к самому уху. Я вздрогнул, — "Этой ночью я не дам тебе спокойно спать..."

...дезорганизованность речи и мышления...

Я уже давно спокойно не сплю, Берти.

Густой воздух, пропитанный смогом и приправленный пряной вонью табака, оседает на губах. Мне почти жаль, что вместо сахара теперь соль и он, тот другой, что никогда не был мной, берёт жестянку сладкой газировки за 99 центов по дороге домой в магазинчике "24 часа".

Я боюсь, каждую ночь, что Эдди войдёт.

- Разве ты не хочешь, мой дорогой, быть всецело моим? — его пальцы стучат по двери, — Ты бы лучше умер, да?..

Лучше бы я отправился на Сиксим, вместо отца. Я хочу ему помочь, это всё, что держит меня от самоубийства. И мама. Моя добрая мама, которая положила жизнь, чтобы я вырос достойным. Я не хочу её разочаровать, Берти, слышишь, как тебе повезло?..

"Вольной птице могут подрезать крылья", — зачем ты болтаешь, когда так нужно слушать?.. — "Полководец-раб и уродливый Труляля наточили зубы ножовкой".

...на фоне значительной социальной дисфункции.

Я совершаю ошибку.

Я выхожу из комнаты.

Переводы.

*У меня раздвоение личности.

**...извините!..

 

[eisenfrau_]

Отчёт 2.

Грохот музыки бьёт по ушам, погребая под собой не только голоса извивающихся в ритме людей, но и мысли, мимолётно проносящиеся в голове. Зачем Эдди-Эду эти встречи?..

Ты знаешь, Берти, мой дорогой.

"Убийца... убийца..." — голос, не поймёшь теперь чей, женский или мужской, стучит по вискам, — "Спаси меня, спаси... пока ещё есть шанс".

Глупые женщины призывно улыбаются мне, статному, одурманенные неуловимым их глазу мороком. Они, немые в индастриальном ритме, смеются, широко, призывно раскрывая напомаженные рты и я снисходительно отвечаю лёгкой ухмылкой. Сегодня я божественно красив — ровно до глухой двери сознания, отделяющей меня, его и Эдуарда — я щегольски одет и подчеркнуто отстранён, как истинный обольститель.

Жадные взгляды сверлят прямую спину.

Я оборачиваюсь — на прощанье — как на похоронах прежней жизни, с которой я расстаюсь каждую ночь, покидая развращённое стадо. Улыбка, кончик языка, проскользнувший по идеальной черте верхнего ряда зубов, — невидимая дверь захлопывается и, вместе с её глухим ударом о косяк серого вещества, растворяется моя маска тысячи лиц, оставляя только гротескного монстра.

В душном клубе сконцентрирован запах виски и пряного парфюма, тени, оставшейся от прежних посетителей.

Я ЗАЛИВАЮ ГЛАЗА КЕРОСИНОМ. ПУСТЬ ВСЁ ГОРИТ. ПУСТЬ ВСЁ ГОРИТ.

"Схвати, Эл... чего же ты испугался?.. Слишком близко подобрался демон, чьи клыки перепачканы кровью, так похожей на кровь... твою?"

Так всегда: на смену одному голосу приходит другой, до бесконечности, до безумия, и чем длиннее время без сна, тем привычней Берти, живущий в невидимом мире.

Нет, не так.

"Умён ли ты настолько, что плюнешь в лицо очередному шуту?"

Мама сослала нас в Винденбург.

И смерти больше нет.

В оковах холодного города, где спасает, от гипотермии, только горячий кофе.

- Пригляди за младшим, — а я боюсь, что куда бы ни шёл, он последует за мной.

"Это происходит снова и снова... снова и снова..."

- Увидимся ночью, — говорит он, касаясь своими коленями — моих, улыбается, позволяя себе быть настоящим с открытия хипстерской кафешки и до брякнувшей о стекло таблички "закрыто".

По утрам мы никогда не сидим в гостях. От него неприятно пахнет, свежим, прошедшим стадию окоченения трупом. Прохладно и приторно, газообразным фосгеном и гнилыми фруктами.

Господи, всё.

Я никогда не прощаюсь. Я — сын своего отца.

Кошмары, кошмары, непрекращающийся сон: не впускай их, пожалуйста. Запри дверь на замок. Сегодня же они тебя не мучили? Нет.

Безумец. С растрепавшейся прической, размазанным макияжем и округлёнными глазами. Грязное пальтишко порвалось.

- А-а… — я тяну, разговаривая с пустотой, — Ce ne sera pas facile.* Дикий цветок окропит лепестками подлунный мир. Я его не уберёг?..

Я ухожу гулять.

"Двадцать лет мёртв. Двадцать. Я уверен в этом. Это зрение, оно заставляет меня беспокоится. Я вижу изображения, я не могу делать это как раньше, но я могу распознавать цвета даже с закрытыми глазами, прикасаясь к ним и чувствуя какой жар они излучают. Они живы — нет, это неправильное слово, — из-за своего восприятия я начинаю думать, что я помню вещи которые я не могу помнить. Излишне активное воображение. Они как сны... НЕТ. Я не должен думать так. Я не сплю после того, как я проснулся. У меня нет галлюцинаций. Я мёртв только двадцать лет. Я помню только двадцать лет без дня и тридцать один год, освещённый солнцем, до этого. Я не могу помнить XIX век или любое другое время до этого. Это только моё воображение. Слушай меня. Я рационалист. Ты думаешь, я действительно не верю в то, что говорю? Нет. Я не хочу верить в то, что я безумен, но мне все ещё интересно. Это хороший знак, — интересоваться. Интересоваться, разумен я или нет. Это должно означать, что я разумен... но они... они не воспоминания".

Только в окружении килотонн воды, я чувствую успокоение. Ржавые, покосившиеся американские горки, покрытые облупившейся голубой краской, скрипят на ветру. Над головой — надрываются чайки.

В этом городе чертовски холодно.

Ноги несу меня по набережной. Находят мне временный лагерь в парке, под навесом вековых деревьев, что бояться снега и расти.

Скованный изморозью, я чувствую мимолётное счастье.

Счастье велит мне идти на контакт, прятаться в толпе, хотя, я и так, никогда не бываю один.

"Ударь об ладонь — останется кровавый след. Покажи ему разодранные колени, чтобы заработала голова", — помолчи. Не так. Не так просто.

Они называют меня стрейнджервильским зомби. Это не Альбион больше и даже не Пальмира, это платяной шкаф и никто не знает, что оттуда выскочит. Моль?.. А может быть и сам Берт.

Что я чувствую теперь?..

Реальность неизменна. Нет изменений в реальности, есть только изменения в твоём восприятии. Двигай рукой пред зеркалом сколько хочешь — ты не сдвинешь зеркало. Ты даже не сдвинешь никакую руку кроме своей собственной. Ты просто веришь в то, что показывает зеркало. Разбей зеркало. Разбей зеркало, идиот. Ты никуда не сдвинешься, если ты просто будешь двигать отражение и надеяться, что это что-то изменит. Ты не можешь изменить отражение. Взгляни за зеркало. Взгляни на настоящий мир.

Верните мне отца. Я обменяю его на Берти.

Мне сиротливо и чуть-чуть тревожно, но Лисса забирает мою печаль, возвращая ощущение кислой эйфории.

Я целую её, механически, и приношу цветы, но моя любовь гаснет, потому, что он — любит так многих сразу. Я уверен, наперёд, что она станет матерью моих детей, но во мне уже ничего, что было когда-то.

Я придумал её. В ней слишком много того, что заставляет его грустить.

НЕ ПРИКАСАЙСЯ К НЕЙ. НЕ ПРИКАСАЙСЯ.

Мне хорошо. А он не понимает, как названный "ну, пап" мог любить одну женщину всю жизнь?..

У него никогда не было никого другого.

Она ищет способ его вернуть. Прямо сейчас, когда мы прозябаем в самом дорогом ночном клубе Виденбурга.

Я опрокидываю в себя бокал, а затем, решительно, вырываю из рук бармена бутылку виски, должную быть разлитой по стаканам.

- За мой счёт, — Эдди обрывает возмущение только приоткрывшей рот женщины, сам же делая щедрый глоток.

Напополам, братик.

Музыка — то, что я всегда любил, то, что позволяло забывать об истинной сути, позволяя разуму хоть немного поддаться настоящему чувству. Алкоголь.

Электрический разряд дефибриллятора.

ПУСТЬ ВСЁ ГОРИТ. ПУСТЬ ВСЁ ГОРИТ.

- Берти?.. — вымаливает она, догадываясь, а я молчу.

Мы — Берти. Скажи, кому ты отдала душу?..

"Дай мне сказать. ДАЙ МНЕ СКАЗАТЬ".

"Он — кровосток ножа. Он — здесь", — ты что, не слышишь аромата убийцы тебеподобных, мальчик? Какой же ты невыносимо глупый! — "ЗДЕСЬ".

Рейв не заканчивается. Никогда.

"Как кристаллический порошок, ноздрей касается запах роз и зловонного смрада... так близко, так... сладко?.. Предчувствие смерти превосходно и привлекательно в своей запретности, не так ли, Эл?"

- Je ne peux pas t'entendre,** — я щупаю пачку сигарет, спрятанную во внутреннем кармане пальто.

Эдди-Эд заманивает меня в капкан. Мы идём с ним, Берти идёт с ним, а я остаюсь кричать.

Он окунает меня в ледяную воду, он заставляет извлекать из рта ненужные звуки, договаривая предложения за Эдуардом.

Брат притаскивает свою избранницу.

- Она подходит, — на его лице я не могу отыскать любви, — Серсея Гот. Ничто, по сравнению с тобой, мой дорогой.

Она... подходит?..

Её пальцы касаются моей груди.

Панель.

Я ЗАЛИВАЮ ГЛАЗА КЕРОСИНОМ. НЕ ПРИКАСАЙСЯ К НЕЙ.

"Побойся языков пламени, которыми охвачена его душа. Помнишь сырую, плешивую, полуразложившуюся крысу, поедаемую червями?.."

Eh bien, qu'as-tu accompli?..***

Я пропадаю. Я тону.

"И тело своё никому никчёмное отдай рыбкам..." — раскатисто, интимно, проникновенно, — "Что за запах в носу, будто воды наглотался?.."

Кто из нас выныривает из болотной трясины?..

Переводы.

*Это будет нелегко.

**Я не слышу тебя.

***Ну, что ты сделал?..

 

[eisenfrau_]

Отчёт 3.

РАССКАЖΙ МНΞ Θ ТΞХ, КТΘ РΘДΙΛСЯ
ДА СΘРВΙ ПΞ΅АТЬ ЯНТАРΞЙ.
РАССКАЖΙ МНΞ Θ ПРΙКYСΞ ПΞРВЫХ,
ΨΞПНΙ Θ 3YБАХ МАТΞРΞЙ.

Ты запираешь меня, но я, всё равно, возрождаюсь из пепла. Каждый раз.

Эл, ты немного странный. Если ты понимаешь, о чём я.

- Луизианский крокодил, — он, как по указке, подает голос. Знакомый?.. — Êtes-vous sûr?..* Абсолютно. В прибежище коварного зноя нет места сочувствию, — я соскакиваю с места, беспардонно залезая в его грязный, набитый мусором карман и доставая смятый листок, — Горе умирающего смертного, обречённого на нежеланное проклятье. Не носи это с собой, — я брезгливо бросаю бумажку на пол, — Comment ça lui fait mal...**

Вся твоя жизнь, твоё существование — адресованы мне.

- Tu es superbe,*** — я щёлкаю пальцем по магнитоле, включая музыку, записанную на диск, устав от бесполезного радио, в трёпе ди-джеев которого, мне, увы, не удаётся вычленить полезную информацию, — Я сделаю всё, как надо, — неожиданно холодно и спокойно. Мой голос, другой, меняется, став старше и строже, — Если тебя что-то не устраивает, я могу бросить твою тушку с крыши.

"Выпусти меня... выпусти, ты — тюремщик, — ты всегда себя плохо ведёшь!.."

Ты пытаешься. Разве я могу назвать тебя слабаком, если ты — всё ещё — борешься?..

Слепой снайпер.

Мелисса не верит тебе, конечно, не верит, как и в моё существование. Но она соглашается простить. За что?.. Ты ничего не сделал, в отличие от меня. Всего-то улыбался пьяной девчонке, не в силах побороть очаровательный порок сатириазиса.

Это мелко.

Похоть. Движущая сила. Штормовое предупреждение. Даже, если ты не хочешь сам — хотят тебя.

Я раскрываю глаза на то, что ускользало из рук в твоём замкнутом мире отстранённости: ты бесконечно одарён той редкой красотой, что вызывает желание. Поиграй собой, а не с собой — и заставишь людей принадлежать. Твоё лицо, твой голос, твой взгляд — и ты не останешься единственным, кто сошёл с ума.

Эл, ты сломался.

"Я — сталь, я — железо", — рыдает он, вглядываясь в зеркало, с вульгарной правдивостью отражающее его заплаканные глаза, — "Я — бронированная машина. Не бывает железу больно".

Искусство интриги, о, это не так просто, как затащить очередную девчонку в постель. Случайные люди — всего-то очередной "плюсик" в листе достижений, самоудовлетворение воспалённой гордыни, а нужные — победа с послевкусием секса. Заинтересовать, соблазнить, переспать. Получить что-то взамен. Мужчины, женщины. Никакой разницы. Красивые пустышки — на десерт.

Эдуард осведомлён об этом.

Он избирателен в своей любви, в обескровленном сердце, принадлежащем только кошечке Элли, но тело...
...он знает, как себя подать.

Он убалтывает высокомерную аристократку Гот, пленяя своей выверенной ипостасью. Он завоёвывает её, идеальную партию, вычёркивая этот пункт из необходимых задач в ежедневнике.

"Душа его холодна,
Холод её лютей
Реки промёрзшей до дна".

И я позволяю ему обнимать наше тело.

Эл, не кричи, умоляю, и не разрывай, изнутри, мои — наши — барабанные перепонки. Во имя великой матери, я притворюсь, что не умею слышать. Только заткнись.

Так ли ты не хочешь, чтобы ЭТО произошло?..

Эдди шепчет, называя тебя "моим дорогим" и ме-е-едлит. Он растягивает внутренний ужас любимого старшего брата, твой, обещая обратить его в вечность. Ему некуда спешить. Ему неинтересно торопиться, чтобы сорвать яблоко греха с подставившейся ветки.

Мне нравится эта игра, Эл.

Ведь мамы так часто не бывает дома. Она идёт на всё, даже опаляя алебастровую кожу, чтобы возвратить того, кто вовлёк в развращённое чувство её саму.

Она замечательная, правда?..

Ты даришь ей цветы, много цветов, но я подарю тот, что будет источать розовый пух и споры. Пусть они следуют за ней по пятам, оседая на одежде и простынях. Пусть они пропитают всё, весь Стрейнджервиль. Её.

Что может быть лучше, Альберт?..

Но ты боишься. Окружаешь себя Мелиссой, чтобы непослушные пальцы оставались сложенными. Ты такой неуклюжий.

Чем эта глупая девчонка тебе поможет, когда мы будем здесь?..

Мы уже здесь.

Моя ночь никак не заканчивается, заставляя меня лихорадить, что всё происходящее затянувшийся кошмар и под дрожащими ресницами всё ещё тот, смутно знакомый незнакомец, за чьей жизнью я наблюдал со стороны и меня, настоящего, поселившегося в испустившем дух теле, не существует вовсе.

Твой младший брат знает куда больше тебя, куда больше, чем, вообще, намерен показать. Кому-либо. Когда-либо.

А я — делаю всё в лучшем виде. Как обычно.

В нашей дримтиме ты будешь тем парнем, Эл, который умрёт первым. Поверь. И я, и Эд разбираемся в смерти куда лучше твоего.

Он станет отличным врачом. Не биологом, нет. Скорее, хирургом.

...до его заострённых ушей донёсся шорох — ткань упала на пол. А следом за шорохом – еле слышный треск рассекаемой скальпелем кожи.

Ассистент.

Эдуард почувствовал, как его лёгкие до краев наполнились запахом ранней стадии разложения. Он выдохнул — но вязкий, липкий, сладковатый смрад остался в носу, впитавшись в слизистую.

Мокрое железо. Яблоки с корицей. Зеленоватая гниль, подтачивающая внутренние органы дебютного пациента — Эд мотнул головой, отгоняя наваждение.
Всё его естество поплыло в дурмане гниения, муторном и удушающем.

Доктор Э. бросил скальпель в судно с инструментами — характерный звон ударившихся друг о друга металлических предметов. Что-то издало чавкающий звук, и Эд вздрогнул, представив как учёный запустил по локоть руку в мёртвое тело.

В лабораторной тишине он, почти физически, ощутил как игла пробила уже не живую ткань — и чёрная нитка со скрипом пролезла следом. Похоже резкий, приглушённый взвизг молнии на одежде. И ещё раз. И ещё. А следом — щелчок ножниц.

- Готово, — равнодушный голос доктора Э. эхом отдался от кафельных стен. Зашуршала ткань.
Эдуард поднялся, с любопытством фокусируя взгляд на паре тёмных сгустков на полу и грязных перчатках учёного, отвёл в сторону лампы, поставил поднос на нижний уровень прозекторского стола, снял каталку с фиксатора и толкнул по направлению к выходу.
- Крио-камера №5, — почти прошептал ему в след доктор, — Не забудьте надеть защитные перчатки.

Скрип металлических колёсиков вновь заполнил всё поле слышимости юного Шмидта. Он бездумно вкатил тело в отсек с крио-камерой, на ходу надевая защитные перчатки и маску.

Несколько движений, которые придётся отработать до автоматизма — открыть дверцу рефрижератора, выпустив клубящийся азотистый холод, сдёрнуть ткань и втолкнуть труп в камеру. Хлопок — и дверца закрывается.

Намертво.

Он умеет то, что не подвластно тебе, Эл. Он улыбается. Широко, искренне. Он мастерски пользуется улыбкой, как оружием, своей внешней невинностью и обманчивой хрупкостью. Он не такой высокий, как ты. Он на голову ниже отца.

Но способен на то, что вы — скупо прячете, приберегая для "любимых".

Ему всецело доверяет мама, своему милому сынишке Эдди, она учит его управлять тьмой, чтобы он защищал себя.

Но ему не нужна защита.

И именно с ним, первым, поговорила Мелисса, пригласив на набережную в Бри Бэй, рассказав, по секрету, о своей беременности, о которой не решилась открыться тебе.

Он натягивал рот, смотря ей в глаза. Она верила.

Плевать, что, на самом деле, ему было глубоко всё равно на неё, идиотку, и ревниво — ужасно — до тебя.

Ты считаешь, — он плохой. Это совсем не так, Эл, он куда лучше тебя. Он — рационалист, вот и всё, тот, кем ты себя ложно мнишь.

Он так же скучает по отцу.

И так же переживает, будучи непонятым.

Ты бежишь. Коротаешь вечера с матерью, спрашивая, можно ли тебе переехать. Ты знаешь ответ, знаешь, что с твоей больной головой никак нельзя, но говоришь об этом день за днём.

Это похоже на величайшую трагедию, не так ли?..

Тебя не берут на работу. Даже в Стрейнджервиле.

Она смотрит на тебя вполоборота, чтобы вместо сына — хоть на секунду — увидеть возлюбленного.

Я уйду очень скоро, Эл, вернусь голосом в твоей голове. Есть только одно деяние, которое мне осталось совершить твоими руками.

Во имя матери всего живого.

Переводы.

*Ты уверен?..

**Как же ему больно...

***Ты идеален.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 4.

Ты не отвечаешь ни на один мой вопрос, ждёшь, вероятно, моего ответа. Нет, но ты мне не веришь. Нет, но бессмысленно отрицать. Нет, но если ты, уже, придумал себе последующую картину, то ничего не имеет значения. Нет, мне тебя не переубедить.

Так найди способ проверить.

Мы смотрим друг на друга и я ощущаю себя проституткой. Давай, переходи к действию, сними меня и делай что хочешь. Как думаешь, это хоть как-то решит твою проблему?..

Нет, тебе же всегда безразлично на действительное значение слова "нет". Очаровательно, Эл.

Я прикрываю глаза и ощущаю, как ты замахиваешься. Я отклоняю голову чуть вправо и моё лицо осыпают осколки оконного стекла, больно, конечно, но я не боюсь. Привет-привет.

Твоё тело смачно ударяется о пол, расцветает бутон-череп, разошедшийся прямо в середине лба. Кровь, какое-то время, всё ещё хлюпает, а мои пальцы дрожат, но я пытаюсь докурить перед тем, как снова взглянуть на твою расплескавшеюся голову. Придётся подтереть твои мозги и лимфу, но совсем немного. Да и точно, не сейчас.

Я поднимаю два пальца вверх, указательный и средний, демонстрируя куда-то в небо. Я не знаю где ты, но знаю, что видишь меня куда лучше, чем Эдди, обычно, видит без очков.

Какая-то ерунда. Мы не любим друг друга настолько, что обязательно расскажу тебе о цветах.

En définitive, nous avons quelque chose à discuter.*

И, конечно, Эл. Она призналась.

И я рад, я рад, я феноменально рад. Если бы ты, только, мог знать, как же замечательно складывается мой план!.. И как же счастлива она, бестолочь, — видеть нашу улыбку. Что я тебе говорил? Это работает. Всегда работает.

Мелисса, ха. До ума ей, простушке, далековато. Не то, что маме.

Я — мы — поспешил осчастливить её, точь-в-точь, как сделал бы ты. Ведь ты бы не удержал шила в мешке, так?..

Но, в её мире мрачных светотеней, не всё так просто. Проклятье.

Её лицо посуровело, на какую-то ничтожную долю секунды, сменившись натянутой гримасой, миксующей в себе непонимание и беспокойство. Она не была зла, о, нет. Всего-то подозревала, что происходящее чересчур неправильно, противоестественно. Она слишком умна, Эл, и держать её за дуру мне сложновато.

Это проблема.

- Ты же понимаешь, девочка?.. — Мелиссу, оставшуюся в сугубо женской компании, ждал строгий выговор, — Что у него — шизофрения? — и та, грустно кивала, прикрывая вспотевшими ладонями — инстинктивно — ещё неокруглившийся живот, — И ребёнок, скорее всего, родится таким же. Ты уверена, что не хочешь сделать аборт?..

Она не хотела. И мама велела ей — немедля — собрать пожитки, нести сюда, чтобы остаться в нашем доме. Навечно, если потребуется.

Ей нужно было разобраться со многим, так многим, начиная с феномена беременности от инопланетянина до твоего отсутствующего самосознания. Это перестало считаться случайностью, после того, как Мелисса открыла рот.

Никто не должен узнать тайну, что хранят эти стены. Н и к о г д а. И фрау Шмидт лично взялась проследить.

А мне осталось, всего-то, обратиться к тому, кто способен помочь.

Не плачь, Эл, тебе не будет больно. Если бы ты был, хоть чуточку, меньшим нонконформистом, то понял. Обязательно, понял. Я хочу, я очень сильно хочу, поверь, избавить тебя от страданий.

Мой мир, что я открою, станет квинтэссенцией нирваны, погружением — для каждого — в блаженство непрекращающегося цветения.

Ответь же мне, наконец, есть ли хоть что-то круче?..

- Мне необходимо вернуть к жизни материнское растение, — и я налетаю на Эдди, отрывающегося от химического анализатора с лёгкой полуулыбкой. Он смотрит, поправляет очки, убирает со лба прядь выбившихся волос.
- Так сделай это, мой дорогой, раз тебе так нужно.
Ты знаешь, Эл, я кайфую от того, как звучит мой собственный голос, — и наш тоже, — но ещё крепче меня сводит с ума его манера говорить. Я верю, когда усмехается, что он — воплощённая игра теней.
- Мне нужна твоя помощь, — я пытаюсь схватить его за руку, но он отстраняется и приказывает мне сесть.

- Нет. В благодарность, я прошу не тебя, Берти.

Он знает. Ты, до сих пор, боишься одного меня?..

Я уже не могу отрицать, что меня движет в одном, определённом, направлении. Преображение. Вокруг звёзды, маленькие, яркие звёзды в бесконечной, космической пустоте. Где-то уровнем выше открываются и закрываются двери, сонно тикают мои часы, где-то уровнем выше разум определяет возможное и недостижимое на данный момент времени. Определяет полезность или бесполезность конкретных вещей. В облаках пыли можно увидеть намного большее, чем банальную грязь, верно?.. Почему же так сложно иным научиться видеть, а не глупо глазеть? Мне хочется задавать вопросы, но абсолютно плевать на чей-либо ответ и, кажется, более лёгким закрыть себе рот собственной ладонью. Время начало свой отсчёт для меня. Я говорю, говорю, говорю... слова сами находятся в голове. Они вылезают из пулевого ранения и становятся в хаотичном порядке. Мои слова.

Нет, разумеется нет. Ты видишь Эдди в ночных кошмарах.

- Магнитный ключ, — мои глаза просверлили бы дыру в его чёрной одежде, — Ты украл его у отца, чтобы набрать реагентов в заброшенной лаборатории.
- Хорошо, — со скрипом ящика стола, я обретаю свой билет к прародительнице, — Всё равно, там уже ничего нет. И я отправлюсь с тобой.
Даже ты, Эл, не успеваешь закричать, как в наш диалог врывается ещё один голос, чужой, непохожий на те, к которым мы привыкли в своей голове. Девчачий.
- Я тоже.

- Серсея тоже пойдёт, — обрывает моё, зародившееся, отрицание младший брат, переводя её требование на доступный язык, — У нас свой интерес.

Аристократка Гот помешана на науке. Кто бы мог сомневаться, что именно она, холодная чистоплюйка, пойдёт в деда Мортимера?..

Мне плевать.

Ты чувствуешь себя дома, Эл, находясь в тюрьме из хрома, пропитанного слезами пленённых цветов?..

Я — чувствую. Я ощущаю родство с почвой Сиксима, скованной гексагоном электрического забора, растворяюсь в близости с моим предназначением, с тысячей глаз и ушей, просыпающихся — только — моим присутствием.

Я — твоими руками — открываю врата в преисподнюю.

- Пойдём, — я слышу взволнованный взвизг Серсеи, слышу, как шуршит ткань платья, за которое Эдди выволакивает её прочь, — Нам нельзя приближаться. Он — другой.

Я слышу зов великой матери.

МОЁ ДИТЯ.

Хлёсткие ветки выбираются из стазиса, пробуждённые, с хрустом сбрасывая с нежных побегов корку загрубевшей смолы, они устремляются вверх, к солнцу, утраченному слишком давно. К звёздам, к водородистому туману и старой памяти, хранящихся в клетках мясистого, одеревеневшего ствола.

МОЙ ДАР ЖАЛКОМУ ЧЕЛОВЕКУ. ТЫ ВЕРНУЛСЯ КО МНЕ.

- Мы всегда были с тобой, — я трепетно протягиваю руки к уязвимым отросткам, пульсирующим разгоняющимся в волокнах соком, — Мы — смотрим на мир твоими глазами.

И я теряю контроль.

ПРИМИ МОЁ ПОДНОШЕНИЕ, ДИТЯ. ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО ДОЛЖЕН СОВЕРШИТЬ.

Мы — знаем. Мы — тысяча детей смерти от Серафима до Исполина в Исходе. Мы подставляем щёки бархату ласковых лепестков, любящих нас всей величиной сердца, разорванного на миллиарды спор, поднявшихся в воздух Стрейнджервиля.

ТЫ МОЖЕШЬ ПРОСИТЬ ВСЁ, ЧТО УГОДНО.

Но нам не нужно ничего, кроме непрекращающегося величия матери всего живого.

- Пожалуйста, будь, — шепчет мой рот, в раскатах её голоса и надсадном дребезге стекла и металла, заходивших ходуном залов лаборатории, — Пусть твоё цветение длится бесконечно.

Я сжимаю в руках алый плод, а меня — розовые вьюнки, баюкая в чувстве благодарной преданности. Она мурлычет мне на ухо, играя натянутыми жилами, и я решаюсь на нелёгкую просьбу.

Ради тебя. Ты всё ещё меня ненавидишь?..

- Верни нам отца, — говорю я и стенки черепа рвёт от внезапной, звенящей тишины, воцарившей вокруг и сдавившей виски, — Любым. Живым.

ЗАЧЕМ ВОЗВРАЩАТЬ УБИЙЦУ?!

Растительные путы обвивают моё горло, но я не сопротивляюсь. Это так просто, Эл, принимать мир в его беспросветной, правдивой жестокости.

- Я не позволю ему навредить. Я убью его сам, если он коснётся тебя.

ТЫ ПОЖАЛЕЕШЬ, ДИТЯ, ЕСЛИ ТВОИ СЛОВА — ЛОЖЬ.

Я падаю на стекло, ударяюсь затылком, но, кроме привкуса стальной крови, чувствую только беспросветное счастье. Эйфорию.

УХОДИ.

Но она не из тех, кто посмеется долго злиться. Моя великая мать. Великая, милосердная мать.

И ты удивишься, насколько же хорош Стрейнджервиль, усеянный странными растениями. Совсем скоро, ты увидишь его во всей красе.

Я блуждал по нему несколько дней, неделю, а, может, и две, окрылённый воздухом, который — теперь — так сладко вдыхать. Но было бы бесчестно затеряться и лишить тебя отчего дома, правда, Эл?.. Тебя ждала мама. Младший брат.

- Какого чёрта?.. — зашипела она, давая мне только переступить порог, имея в виду и отсутствие, и плачущую, на втором этаже, брюхатую Мелиссу, и розовые пушинки, забравшиеся с улицы в приоткрытое, от жары, окно, — Как ты мне всё объяснишь, сволочь?..

- Если я найду хоть одно доказательство того, что это сделал ты, — она впилась в лацкан нашей рубашки и я, ого, восхитился её силой, запрятанной в тщедушном тельце, — Я выпущу тебе кишки. С меня хватит!..

Но твоё тело, несуразное и неловкое, спас телефонный звонок. Джордан Кахилл, военный из части отца, просил её срочной встречи.

- Мы ещё поговорим, — зло бросила она, спешно вылетая из дома. Не зная, что по всему городу, и я — могу видеть и слышать. Мы — глаза, исчисляемые в сотнях.

Мы — разум улья.

"Встретимся в бункере под старушкой Пенни", — вот, что он сказал, — "Дело касается Вашего мужа, миссис. И Вам не понравится то, что Вы увидите".

К нему не вело указателей и не проходило полотна потрескавшегося шоссе, но каждая собака Стрейнджервиля знала, где это. Что за секретность?..

Мистер Кахилл, почти генерал, бы угрюм и задумчив, как ночной санитар хосписа, увлекая Марту по хитросплетениям лабиринта старого бомбоубежища.
- Вы уж простите, — говорил он, желая, видимо, поболтать, лишь бы замять неловкую тишину, — Мы, с моей помощницей, заботились о нём, как могли.
- Что за помощница? — и ей, тоже, нужен был этот пустой трёп, — Вы же сказали, всё конфиденциально.
- Санса — хорошая девушка. Не переживайте.
- Давно он у Вас?
- С трое суток. Его доставила служба безопасности, а, Вы и сами понимаете, процедуры у них те ещё, так что, думаю, обнаружили его ещё раньше.
- Он — болен?..
- Не то, что бы, — лязгнул замок, а за ним — заскрипела проржавевшая дверь, — Но, боюсь, Вы...

Он не успел договорить. Ты хотел бы узнать, Эл?.. Узнать, что — дальше?

Её слёзы, её горечь становятся и моими, источаясь из-под закрытых век.

- Ох, боги, — выдохнула она, обращаясь к живущим на другой стороне, — Мистер Кахилл, Вы... Вы...
- Не спешите меня благодарить.

Воздух, противно, пахнет спиртом и страхом. Скрипит раскладушка, где она находит себе место, рядом с таким вожделенным и странно далёким.

- Йохан, — она давится словами, боится. Всё неуместно, не мне ли знать?.. — Всё... поехали домой.
А он смотрит на неё рассеяно, мягко и — отстраняется.
- Как я могу?.. — мне и самому, Эл, больно слышать уже непривычный голос, утративший напускную цветистость. Он — запись на изжёванной, кассетной плёнке, — Я же совсем Вас не знаю.

Ты считаешь, я бесчувственный?.. Нет, ты ошибаешься, как всегда.

Тебе везёт, очень везёт, что ты не слышишь её стенаний, того, как она захлебывается, закрывая — с мучительной силой — ладонью рот, не зная, куда деться от громады столпа мироздания, разом свалившегося на голову. Её душат пыльные туманности и слепящие скопления звёзд. Истошно, отчаянно визжит скукожившаяся душа.

- Йохан, это твоя жена, — вмешивается Джордан, обессилевший помочь, — Ты должен пойти с ней. Тебя никто не обидит.
- Это сложно, — лепечет, в ответ, отец, избегая смотреть на людей, — Мне страшно. Простите... пожалуйста, простите меня.

И как же она может не простить его?..

ПРОСЫПАЙСЯ.

ОТКРЫВАЙ ГЛАЗА.

Votre période de floraison a commencé.**

Я не сломался. Я был решительно мёртв.

Но я выбрался, выбрался из остывающей к осени воды, выбрался из тебя, из стыда прожитого времени, из собственных ошибок, из всего того, что вызывало астматические приступы. И пусть я свободен не абсолютно, — вали из моей головы. Ты мне не нужен.

Так бывает, что более сильная личность полностью подавляет более слабую. От неё не остается ни следа, только изредка всплывающие, болезненные воспоминания.

Хочешь узнать меня снова?..

Переводы.

*В конце концов, нам есть что обсудить.

**Начался мой период цветения.

 

[eisenfrau_]

Отчёт 5.

Болен ли я?..

В этой мозговой жидкости, которая просачивается в общество, впрыснутое в твои вены, дай мне гранату, дай мне лезвие, дай мне хоть что-нибудь, чтобы заставить боль уйти. Эти чёртовы таблетки не работают, они делают всё только хуже.

И, теперь, я медленно спускаюсь по канализационной трубе.

Мне иногда кажется, что я сижу в одиночной палате, не отрывая от головы рук. Будто этот мир — порождение моего разума, ведь каждое изменение происходит ровно так, как мне бы и хотелось этого. Всего лишь порождение больного разума?.. Здесь и нечего будет бояться... но разве мог мой глупый мозг создать столь совершенный мир со столь уродливыми людьми? В небе бесконечное количество звёзд и мне так хочется узнать, что же дальше, за темнотой, за огромными космическими телами, за яркими всплесками галактик, росчерками иных миров, намного более важных, чем абсурд в моей голове. Но что, если этот мир, и вправду, всего лишь порождение чьего-то безумия? Моего безумия?.. Останется только эта звёздная бесконечность, ведь люди окажутся пустыми бездушными куклами-марионетками, управляемыми сумасшествием. Я должен буду найтись в пустоте, в белом пространстве, в вакууме, мать твою!.. Мне не нужно верить в это, нет-нет-нет, чтобы не потерять ценность жизни. Мы — возлюбленные дьявола. Я люблю эти звёзды.

"Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, чёрной, — я шепчу, заправляя магазин рассыпавшимися пулями, — Удались же, дух упорный!.. Быть хочу — один... всегда!" — раскатистый гул безумия ударяет в тела братьев. Они воют, оглушительно воют, пытаясь стряхнуть с изуродованной кожи полчище невидимых сколопендр, — Arrêtez de vous battre...*

Я не могу провести грань между реальностью и галлюцинациями. Что, из того, хранящегося в подкорке — было?..

Я буду повторяться. Я всегда так делаю.

Возвращение отца. Как славно. Нет, в самом деле. Он милый и потерянный — как никогда близкий к моему обыкновенному состоянию — он разучился самостоятельно застёгивать рубашку и причёсывать волосы. Ему везёт, так глубоко везёт, что есть неизвестная Марта, его Марта, которой он сторонится, конечно, как пятилетний ребёнок, но позволяет за собой ухаживать.

Он тоже — теперь — пьёт с пригоршню пилюль по утрам и борется с тремором. Он помнит всё, кроме нас, и это — секрет, да, мама?..

В Стрейнджервиле так жарко, что плавится раскалённая голова.

Ей больно. И мне. Я и сам, вторя отцу, избегаю компании, сбегая с первого этажа на новоявленный третий, лишь бы не встречаться взглядом со своим ночным кошмаром — олицетворённым — по имени Эдди-Эд.

За всё — за всё — приходится платить, мой дорогой, но разве то справедливо, Берти, что за свою волю ты продаёшь меня?..

"Мышка, мышка... так ли нечестива душа вечерницы?.." — а, ну!.. Тише!.. Чертыхнулся, напоролся на торчащий гвоздь, — "Никого здесь не было и нет, если бы ты, глупый, не пришёл блюдом на обед..."

- Ne me fais pas sentir comme un imbécile,** — я перекидываюсь через скрипящие перила, — Пожалуйста.

У меня слишком болят кишки, чтобы поверить в очередное, муторное сновидение. Я в отчаянии, в бессилии, ты знаешь?.. Куда мне бежать?..

Я причиняю красивым цветам боль, я перевязываю их похоронной лентой и составляю могильные венки. Проведи панихиду по моей изъеденной душе, Берти, пожалуйста, и выбрось моё бесчувственное тело, из багажника, на сухой артерии Шоссе-в-Никуда. Брось меня умирать.

ВЫТАЩИ МЕНЯ.

Мне никто не верит.

Мама так занята с отцом, что ей не стало интересного дела, моими ли руками материнское растение вернулось к жизни. Ей плевать. На всё. Её не волнует ничего, кроме утраченной любви. Она приходит к нему — в спальню — под утро, чтобы позволить себе прикоснуться к кому-то очень привычному.

В окружении набухших плодов странных цветов, никто — ни в чём — не нуждается.

Ведь, просыпаясь, он занимает своё время под завязку. Он обустраивает новый этаж со свежей отделкой. Эксгумирует тела в закупленные урны. Помогает мне пересаживать деревья.

Мы так и не поговорили.

Он боится.

Мама, мама, прошу тебя, поверь, я — нормальный. Поверь мне. Один-единственный раз.

Он осознаёт себя контактёром седьмого типа по шкале Хайнека.

Я тоже. Я запираюсь в своей старой комнате, игнорируя новую спальню, наверху, обставленную Лиссой. Я ночую у себя, прячусь под одеялом и плачу навзрыд. Я больше её не люблю.

"Стояли звери, звери, ЗВЕРИ около адской двери", — как же невыносимо, страшно и... безразлично, — "И воздал дьявол каждому по пороку!.."

ЗАЕ-ЗАЕ-ЗАЕ-ЗАЕ-ЗАЕ-ЗАЕ...
...ЛО ПЛАСТИНКУ.

я хочу вырвать ваши сердца,
я буду рвать до конца
нити из сухожилий,
протянутых высоковольтных линий,
проходящих сквозь моё горло
навылет.

вхолостую.

Под сердцем Лиссы — мой ребёнок. Берти, разве так бывает?.. Почему я не могу любить её, любить так, как раньше?..

блаженны нищие духом, ибо есть царствие небесное.

(блаженны уверовавшие
блаженны верующие)
блаженны верящие.

твои слова — ложь.
храню я под сердцем нож.
сладострастная,
уличённая, обречённая,
в твоих глазах — ад.
морок, смрад
и обман.

никому я тебя не отдам.

Я обхожу Эдуарда, его звериное логово, без касательной, параллельно, но он и не идёт — больше — на сближение. C'est bon, oui?..***

Она же ощущает "свойскость", прекрасную уверенность, она, Лисса, — орудует на кухне, уже родная обитателям дома. Здесь — её чашка чая, здесь — её вилки и ложки. Она — у себя — лёгкая на подъём, шумная и жизнерадостная.

Им всегда есть о чём поболтать.

И все, кроме меня, одобряют мой выбор, а я никак не решусь достать изо рта "довольно", не рискну разорвать стальной канат, натянувшийся между нами, и не хочу разочаровать, плюнув в лицо. Я — слабый. В любом случае.

Я паникую, представляя осуждение.

Ты прав, Берти.

В моих чёрных склерах — теперь — алые угли, раздуваемые выхлопом спор инопланетных растений. И я боюсь, что их увидят. Кто-либо. Когда-либо. Я не вылезаю из маскировки, я притворяюсь, что счастлив и-и... ничего не происходит.

Металлическая струна моей виселицы связывается узлом.

у меня есть отличная идея,
чем заняться с утра, —
в ней пальцы индевеют
и не видно дна.

не видно дна
и тебя тоже.
у меня мороз по коже, —
так всегда.

моя отличная идея,
чем заняться с утра.

Это — окей?..

Мне радостно, честно, когда мама врывается, наконец, в личное пространство отца и он спешит показать ей вновь обретённый информационный шум. Их тянет — магнитом — даже в беспамятстве, и такова, вероятно, судьба.

Жаль, что его упёртой натуре невдомёк, мол, какая разница, отрабатываешь ты или нет, просто будь рядом. Мама бы — и в кошмаре — не попрекнула его, но Йохан — осёл.

Он корчит из себя полезного.

Он очерчивает хищнический круг, желая покорить уже завоёванное.

Не сдаётся. Сопротивляется.

Я и з ъ я с н я ю с ь к о н с т р у к т и в н о.

Пожалуйста, мама, поверь мне. По-жа-луй-ста.

Я не так плох, совсем нет, я пытаюсь быть хорошим. Я надеюсь, жадно надеюсь, что всё пройдёт.

Я уверен, что у меня никогда не было крыльев. Я знаю. Они отрубили мне руки. Эдакое посмешище, беспомощно махающее обрубками. Дали бы немому сказать, но думающие не слушают лепет уродов. Крики бурлящей, горячей кровью застряли поперёк горла. Они перережут его, чтобы не было больно. Не мешалась эта жижа. Откроют мои потухшие глаза, чтобы я видел, как они стреляют в мою пустую голову, чтобы я видел мой разум, заляпавший стенку позади.

- Вот для чего я ношу с собой пистолет, — отрезвляющий голос, собственный, ни с чем не сравнимый, даёт пощёчину, — Помнишь эту песню?..

"Помню".

Мёртвым, в этом доме, спокойно. Плохо здесь — нам — живым.

- Он же сумасшедший, мам, — пожимает плечами Эдди, нервно кусая карандаш, оставивший полосу на аккуратно исписанных листах. А я, всего-то, силюсь сказать, признаться, уличить его в преступлении, — Мало ли, что ему привиделось?..

Что я скажу, Берти?.. Мама, мама, меня трогает младший брат?..

"Ударь его по лицу, Эл".

Но она не с нами — сегодня — её заплаканные глаза дуреют, впиваясь в любимого мужчину. Он — в форме. Она любит, когда так. Хмыкает, дёргает хрупкими ручками. Потом, всё потом.

Мне бы закричать.

Но я молчу.

и мог бы я
захлебнуться, —
забыться и не проснуться,
чтобы
видеть тебя,
наверное,
через толщи воды
и скверны.

меня тяготит
весьма
печаль моя и тоска
недавно минувших дней, —
укради меня
и убей.

ВЫТАЩИ МЕНЯ. ВЫТАЩИ.

Переводы.

*Хватит драться...

**Не заставляй меня чувствовать себя дураком.

***Это хорошо, да?..

 

[eisenfrau_]

Отчёт 6.

Я сижу, под палящим солнцем, на краю крыши, и зной кружит голову. Я подбираю под себя загорелые колени, облупившиеся до салатовой шелухи, побежавшие тёмно-зелёными пятнами, и голоса, чьи-то внизу, убаюкивают.
От оранжевых лучей не спасают даже очки, только бы закрыть глаза, — и бесконечное лето превращается в лучшую возможность, чтобы всё изменить.

- Что с тобой происходит, Элли? — по хрустящему под кедами шиферу, ко мне, подбирается Эдди. Садится рядом, — Я посмотрел график, — график, спрятанный под кислотным, жёлтым стикером, в прихожей, на семейной доске объявлений, — Ты ставишь крестики через день, а то и реже.
- Всё нормально, — тихо отвечаю я, пряча лицо в грязных, от песка и травяного сока, ладонях, — Мне лучше.
- Хватит, Элли, — одёргивает меня младший брат, треплет по плечу, обнимает, прижимая к себе, — Ты должен пить таблетки каждый день.
- Хорошо, Эдди-Эд, — я почти не разлепляю губ, бормочу себе под нос, утыкаясь лбом в его одежду, — Иди, тебе же плохо на солнце.

Он остаётся ещё на минуту. Уходит, ныряя в открытое, лишённое стекла окно заброшенного салуна, забирая с собой запах мертвеца. Он гуляет по сгусткам теней.

Я скатываюсь вниз, одним махом, приземляясь на ноги и бегу к пыльной дороге, чтобы успеть словить попутку до дома. Я запинаюсь, с меня слетают кроссовки, а я хватают их за шнурки, и закидываю вперёд себя, плюхаясь на переднее сидение пошарпанного пикапа. Хлопаю скрипучей дверцей. Куда-то, под босые ноги, из карманов клетчатой рубашки летит мелочь.

- Стрейнджервиль-плаза?.. — смеётся мистер Кахилл, наш ближайший сосед, а старая магнитола вторит ему шипением и треском, пропавшей радиоволны, — Тебя заждались.

Je reviens. Nous revenons.*

"Чего же ты хочешь, опалённая древесная ветка?.."

В ней слишком много того, что заставляет меня грустить.

Она бьёт меня по лицу, а я — перегораю окончательно. Теперь, Берти, это не только твоя вина. Мне больше не хорошо.

ТЫ МОЖЕШЬ ЗАБРАТЬ ЕЁ.

- Где ты шлялся?! — кричит Лисса, трясёт меня за плечи, запрещая прострацию, впиваясь, нарочно, острыми ногтями-бритвами, и вспарывает бледную кожу, — Ты что, думаешь, мне офигенно приятно тупить здесь с твоей семейкой?.. — она всегда так выражается. Она хайповая, понтовая чикса-кисца, — С твоей мамашей, которая не даёт мне почувствовать себя хозяйкой?.. С полоумным папашей?! А может, с обаяшкой братцем, из комнаты которого пахнет химозой?.. — её грудная клетка вздымается, она озлобленная, вся чересчур, отталкивает меня, — Я хочу свой дом, Берти, ты что, не понимаешь?..
Она — двуликая, дитя забившихся под крыльцо крыс. И меня гнетёт, что я тоже повёлся на маску детки-конфетки, весёлой, озорной и так обожающей юморить и говорить с надрывом.
- Это — моя семья, Лисс, — и рот немеет, потому, что Берти хочет сказать, — Ну, знаешь, тебе бы получше выбирать слова.
- И что ты сделаешь? — она смеется, насмехается, глядя на мои дрожащие руки, — Ударишь меня?.. Послушай сюда, дружок, если ты — хоть пальцем — меня тронешь, то никогда, уж поверь, не увидишь своего сына.

Да, у меня будет сын. Génial, non?..**

Она становится хуже — с каждым днём, — паршивеет, порабощённая скверной, и пусть так, господи, мне ведь всё легче от неё отказаться.

"Покажи ей пульсарову мощь, проходящую насквозь естества, алый сгущенный плод", — я готов, абсолютно, согласиться на эту авантюру. Она уйдёт, но должна проследовать прочь — одна. Ни провожатых, ни компании, так?..

Парадокс. Я приглашаю её в бар.

Лисса любит кутить, любит смешивать напитки и заедать шипучку луковыми колечками. Она хочет реализоваться барменом, а ещё лучше — стриптизёршей, чтобы купаться в восхищённых взглядах каждую ночь. Лепестки её кровавых роз сжимаются, смятой бумажкой, коричневеют и гниют, если не опрыскивать, ежедневно, терпким, любовным зельем. Я устал.

А она — уверена. Она стреляет глазами, пробивая лбы насквозь.

- Мне так одиноко, — жалостливо ноет Берти, неслышно, в грохоте музыки и переливах пластиковых бусин на трусиках танцовщиц. Запрокидывает голову. Стройные, красивые девушки увиваются вокруг.
- Я знаю, — и прячу слова между зубов, — Мне тоже.
- Тебе придётся, — его пальцы впиваются в копну волос, сминая переплетённые цветы, — Им бы я не позволил, но тебе придётся. А им бы я выдрал хребет...

Мой язык, — неопылённое соцветие ядовитого плюща, — и сам источает едкие, флуоресцентные споры, ангельской пылью покрывающие кожу собеседников.

- Выходи за меня, — я окликаю Лиссу, присмотревшую себе красавчика-брюнета. Мне всё равно. Мне нужна гарантия, нужен ребёнок, ещё спящий в её чреве, нужны опыление, завязь и разрост.

Она соглашается.

И она счастлива. Ей есть о чём посплетничать с подружками. Есть, чем хвастануть в статусе социальной сети.

Я выцепляю отца. Как же наивно и страшно звучат, из его уст, небрежно брошенные "давно пора". Давно, пап, с какого отрезка времени из тех, что ты помнишь?..

"Йохан тяжело вываливается в песок и барахтается в пыли, неловко загребая руками.

Первые секунды на Земле похожи на агонический бред: кажется, что в нём разбита каждая кость, надорвана каждая мышца. Травматический шок охватывает всё тело огнём, призванным скрыть за болью удара растерянность и беспамятство. Всё пляшет перед воспалёнными глазами, небо и земля крутятся, меняясь местами, пока в фокусе не устанавливаются очертания домов.

Он лежит, опрокинутый на спину, беззащитный, исполосованный гематомами, возится выброшенной на берег рыбой, разевает рот в беззвучном крике".

- Вы что, считаете, я где-то нагуляла?.. — возмущается Лисса, когда мама, вместо радости, достаёт ватную палочку и пробирку, и насильно берёт мазок на образец ДНК, — Ну, знаете ли!..
- Нет, — она меланхолично, смерив невестку уничтожающим взглядом, упаковывает инструменты в карман джинсов, — Всего-то хочу убедиться, что ты не умрёшь раньше, чем зачатый гибрид сиксимца.

Я хочу свернуться клубком, как старина Дэлис, снова стать невинным и маленьким, чтобы попроситься к маме на ручки. Снова заснуть у неё на коленях, не мучимый раздраем и сверлящей головой, ведь её ласковые объятия всегда защищали меня. От всего. От подкроватных монстров, от школы. От любых невзгод, приходивших в глупую, детскую голову. Je ne veux pas être adulte, Bertie.***

И шёлковая кожа никогда не пахла смертью. Только ночной прохладой.

Но, теперь, ты должен оберегать её, Эл.

Меня не хватает. Безысходность вгрызается в моё тело наточенными клыками, рвёт с мясом, запирая в клетке из рёберных костей.

Отец первым обнимает Марту.

"Мой радар ловит волну сверхвысокой частоты, сквозь миллионы световых лет. У него — механический голос. Координаты сходятся в Стрейнджервиле. Это сигнал СОС".

Я не оборачиваюсь. Я закрываю глаза, позволяя Берти преподнести Лиссе странный фрукт, сорванный с куста плодоносящей панги. Она брезгует, но идёт на риск. Слишком многое на кону, так?..

БЕЗУМИЕ ЕЙ К ЛИЦУ. ПОЙМИ МЕНЯ, ПОЙМИ МЕНЯ, ПОЙМИ МЕНЯ.

"Поговаривают, что Пойнт-Лукаут — самое любимое призраками место в Мэриленде".

Мы начинаем с неизвестных нот.

- Элли, дорогой, — придыхает Эдди, отлавливая мою "самость" в кухне, потрясая учебником анатомии, — Мне засчитают выпускной класс экстерном. Я, уже с сентября, поступлю в интернатуру. Представляешь?.. Возьмут, сразу, на должность фельдшера.
- Ну... ну, ты же мечтал стать биохимиком, — моя растерянность заставляет его насмешливо фыркнуть.
- Да, забей. Я передумал. У меня же целая вечность, чтобы успеть всё.

Капризный, своевольный Эдди-Эд.

МАМА, ПОЖАЛУЙСТА.

Ладони Эдуарда, привыкшие к оцинкованной поверхности прозекторского стола, бесстрастно толкнули его вперёд. Шмидт скрупулёзно зачёркивал пункты в мысленном органайзере: одинаковый набор действий — для каждого, каждый день — безликость мёртвых тел, холод крио-камер и равнодушие косых глаз временного начальства.

Лаборант.

- Почему Вы так спокойно относитесь к смерти? — вопрос прозвучал чуть более резко, чем должен, усиленный пустотой бескрайней лаборатории. Эд сидел спиной к доктору Э., проводящему очередное вскрытие.
- Я видел нечто большее, нежели смерть, — учёный ответил мягко, доброжелательно. Как всегда, общаясь со Шмидтом.

Капля, вырвавшаяся из металлического крючка крана, с оглушительным звоном разбилась о поверхность раковины. Эд сжал лежащие на коленях ладони в кулаки. Движение — лёгкая борьба с сопротивляющимися сознанию мышцами.
Он повернулся к учёному в пол оборота. Тень, в приглушённом свете упавшая на лицо, резко очертила его профиль.

- Что вообще есть смерть?

М. Э. поднял голову, отрываясь от распластанного на столе тела. Круглые оправы очков делают его похожим на огромное насекомое, комбинезон — в сукровице, из-под полиэтиленовой шапочки выбилась прядь белёсых волос. Он замер на долю секунды, сжав в руке скальпель.
Нутро покойника — чёрная бездна.

- Преобладание процессов распада над процессами синтеза.
Эдуард отвернулся.
- Крио-камера №12, — через какое-то время произнёс ученый, — Не забудьте надеть защитные перчатки.

У отца генеральские звёздочки на погонах, остатки грязи с полигона на щеках и лёд в спесивом взгляде. Не мужчина — противотанковое заграждение. Стой, не приближайся.

Он забыл нас, но помнил, — как первую, украдкой, улыбку воплям сержанта, — службу в армии. Это ревностно, наверное, и горько. Что, выходит, он ценил пуще и что выбил, ударившись вылетевшим из груди сердцем?..

"Стань и сильней, и главнее главного,
Словно огонь огня, —
Мне надоело искать всё заново —
Останови
Меня".

А мы, выходит, семья главнокомандующего. Ха. Это ирреально, Берти. Где я?..

Я в промежутке между, усеянным цветами, двором и третьим этажом, полупустым, где запираются Эдди и Серсея. Он умеет уговорить, не прибегая к пошлой лжи и уловкам, он не притворяется, что хочет помочь с уроками. Он улыбается.

И девочку-сокровище заводит его дерзость.

На месте мамы, я бы заставил их отдраить каждый сантиметр вельвета обивки гроба. О м е р з и т е л ь н о.

"Свежая капля вина стекает по стенкам надтреснутого бокала. Неужели ты оставишь грязное стекло?.." — мурлыкает, дотрагиваясь до ушей призрачными, неосязаемыми губами. Это галлюцинации, Альберт. У тебя остался последний рубеж, — "Ничто-ничто-ничто-ничто".

Но-но. Всегда "но". У неё три заботы. Папа, лаборатория, я. Отец во всём первый, всегда первый, а — на работе — она воодушевилась отыскать лекарство. И ему, и мне. Sly sur la fiction.**** В назревающем супергеройском кино не отказался поучаствовать и Эд.

Антагонистом.

Я не успеваю за течением жизни.

Лисса родила в конце лета. В четырёх стенах, потому, что мама запретила ей появляться в больнице.

Она же и назвала мальчика Фридрихом, игнорируя протест моей будущей жены, назвала в честь мудреца и шовиниста, изменившего её жизнь. Когда-то.

"Так держать! Ты уже почти на месте... куда тебе соваться совсем бы не стоило".

Мои перевёрнутые аналой и ритуальный нож, чаша, наполненная свежей кровью, забытая на жертвенном алтаре в капище.

Но что взять с городского дурачка?.. Croyez-moi, s'il vous plaît.*****

Лисса оставляет мелкого на меня. Ровно так, как я этого и хочу. Видел ли я, до этого, точку схлопнувшихся воедино реальностей?..

Мне кажется, пролетают, в мгновение, неумолимые годы, трещат цикады, а я всё гляжу на Серсею, умоляя Берти свернуть мою непослушную голову. Она подходит. И это неправильно, гадко, но она — та, что нужна, и не из беловолосых нимф, сочетающих, по будням, вечерний макияж и спортивный костюм.

С девушкой младшего брата, я всегда нахожу разговор, исключающий нытьё и сплетни о Барби с четвёртого квартала. Она говорит о цветах, бесконечном дендрарии, работе в оранжерее Стрейнджервиля, осенью, и приносит, на почитать, справочник по лекарственным растениям, стащенный из библиотеки отца-учёного.

Я увязаю окончательно и бесповоротно.

- Замечательно, мой дорогой, — говорит Эдди, совсем не обеспокоенный моим чувством, — Делай то, что должен. Всё так быстро наскучивает, да?..

Он закрывает дверь своей комнаты, совсем, как я. И прячет, показательно, ключ в заднем кармане.

По ночам, я слышу его голос.

"...но где бы я не искал, не мог найти той самой,
Что представляется мне в моих мыслях.
Я буду искать до тех пор, пока не найду".

Переводы.

*Я возвращаюсь. Мы возвращаемся.

**Отлично, нет?..

***Я не хочу быть взрослым, Берти.

****Хитра на выдумку.

*****Поверь мне, пожалуйста.