- Смотрящий... не одобряет... жестокости... Рауль... - Первой над одеялом показывается макушка — кудрявая, светлая, без проплешин. Ни одной макушке не были так рады и ни одна не приносила столько облегчения. Воспеть бы ее в кантате, да ты не менестрель. - Мне вставать на рассвете. Видишь стопку документов на столе? Письма ждут ответа, счета — проверки.
- М-м, счета? От этого слова несет скукой и чем-то невыразимо бухгалтерским. А у меня, - ты разводишь руками, - у меня в этом полнейший ренонс.*
- Церковь должна знать, на что идут ее деньги. - Энцо валится поверх одеяла, картинно вцепившись рукой в загривок. Пряди волос просачиваются сквозь пальцы, как ручеек сквозь камни. - На той неделе отец Айзек закупил сантехники на полмиллиона.
- Хочешь сказать, у вас завелся унитаз из чистого золота? - Как тут удержаться и не присвистнуть? - Если отца Айзека на него посадить, тоже чистое золото пойдет?
- Хочу сказать, - ты замечаешь, как напрягается мышца на его щеке, - но не в столь грубой форме.
- Ладно, перефразируем: в чертогах сих высится трон золотой, да не для праздного сидения предназначенный, а для свершений великих...
- И малых? - хрюкает Лоренцо. - Смех смехом, Ра, но это серьезно. Я буду вынужден доложить о... - мешкает, подбирая слово. - ...злоупотреблениях. Просто поразительно! Ты до сих пор меня слушаешь и не говоришь, как тебе скучно. Зачем ты пришел, Джулларе? Я тебя не звал.
Вот это уже чересчур. Ты не станешь ему отвечать, ввязываясь в бесконечную игру по чужим правилам. Раньше ты на это велся и чувствовал себя виноватым. Скверный ты вламывался посреди ночи, вытряхивал сонного Энцо из постели, принуждал к соучастию в беседе и распитию контрабандного рома. Но вот вам идея для размышления: чтобы исключить твои визиты, Ло было достаточно запереть окно.
Ухмыльнувшись, ты достаешь из-за спины гитару и наигрываешь первые аккорды «Эльфа-обманщика». Десять лет прошло, а он по-прежнему узнает. Заливается краской, как мальчишка, пойманный на вранье. Ты беззвучно хохочешь, запрокинув голову к звездам.
*Ренонс — карточный термин, обозначающий отсутствие у игрока карт в какой-либо масти.
- Амико, я помню все твои повадки, - ты по-прежнему сидишь на подоконнике, дожидаясь официального приглашения, - но нельзя ли попроще? Без ребусов и кротких стыдливых намеков? Если хочешь меня видеть, так и говори. Я мог и забыть об этом клятом окне и не прийти никогда... Разрази меня гром, намочи меня дождь, что я такое несу? Сегодня я сам не свой! Ло, я не мог не прийти. Я ведь тоже хотел тебя видеть.
- Мне показалось, ты пришел не просто так. - В ночной тишине укор спрятать нелегко. - Твое вино в «Утайке», можешь забирать. Тебе что-то еще?
«Утайка» — такое замечательное место, где можно спрятать всё на свете. Вы обустроили ее, когда Ло учился в семинарии, и использовали вплоть до самого его отъезда. Неудивительно, что монсеньор пожелал вернуться в свою старую комнату. Ты горевал о потере «Утайки», но не так, как о потере Лоренцо. Контрабандный ром и порножурналы можно спрятать в сотне мест, а вот Ло такой один.
Вы познакомились на почве любви к тайникам. Энцо искал нычку Мануэля. Ты воспрепятствовал с помощью подножки, заломленной за спину руки и впечатанной в траву физиономии. Рука и физиономия принадлежала Ло, о чем ты сожалеешь по сей день. Ты не любишь делать ему больно, что бы он ни думал.
- Мне что-то еще. - Ты наигрываешь «Оду проницательности Борацца». Судя по напрягшимся плечам, Ло мечтает вырвать у тебя гитару и вышвырнуть вместе с тобой в окно. - Помнишь, ты штопал меня после уличных стычек? Я хотел поинтересоваться, нельзя ли заштопать
кое-что еще? После сегодняшней ночи внутри меня образовалось нечто вроде... той жуткой ранищи с оборванными краями, на которую ты долго чертыхался и не знал, как зашить. Я звучу не слишком дико? Давай я доверюсь тебе, как в старые добрые времена, а ты надо мной поколдуешь. Обещаю лежать смирно и не орать, как в тот раз.
- Что я слышу! На четвертом десятке ты признал у себя наличие души. Крупное достижение, Джулларе. Я тобой горжусь. - Ло оборачивается, проворно пряча улыбку. Все же недостаточно проворно. - Напомню, что в тот раз ты не только орал, но и дрался. И поносил меня на четырех языках, включая мой родной итальянский. Это непростительно... Непростительно, что ты наделал столько ошибок и выставил меня плохим учителем.
Поколебавшись, Ло соглашается нарушить обет трезвости. Ты торжественно извлекаешь вино из «Утайки», где оно таилась целое десятилетие. С благоговением снимаешь патину, ласкаешь пальцами горлышко, рисуешь на пыльном боку свои инициалы... В общем, робеешь, как девственница перед первой брачной ночью. Это вино из Борацци, оно особенное. К нему нельзя относиться, как к обычному вину — вырывать пробку зубами, вульгарно сбивать горлышко о край стола, проливать мимо рта на рубашку и грудь. У тебя трясутся руки. Штопором приходится орудовать Лоренцо. Он делает это весьма уверенно, и ты начинаешь подозревать... Впрочем, неважно, что ты подозреваешь. Он не святой, и это к счастью.
Ты бы предпочел скинуть сапоги, развалиться на кровати и попивать вино, болтая в воздухе пятками. Но Ло за такое голову оторвет. Если разобраться, пол не такое плохое решение. За исключением книжных нагромождений, мешающих как следует вытянуть ноги.
Все думают, Борацца аккуратный. Это так, но до определенного предела. Книги у него раскиданы по полу, а цветы мрут, как у беспечного студента. Бесполезно поднимать знамя борьбы, Флора однажды попыталась. Гневно вопрошала: «Лоренцо, за что сгубил ты мой хлорофитум?» Потом спросил ты, и Борацца ответил: он любит иметь под рукой книги, а до цветов ему дела нет. Вот так всё просто.
- …я был распален похлеще сковородки и толкал грязные речи. Она сравнила меня с табуреткой и велела больше не показываться на глаза. Я в исступлении рвал на груди рубашку, доказывая, что не табуретка. Потом мне наскучило. Я плюнул в нее огнем и улетел к себе в пещеру с двумя, гм, принцессами на борту.
Ты вкратце обрисовываешь ситуацию. Такой, какой она тебе запомнилась. Минуло три часа, а в голове уже стоит туман. Тебе банально хочется забыть — это разумный защитный механизм. Если мы станем помнить все неудачи и всех женщин, которые нас отвергли, то непременно сойдем с ума. От одной Океаны способен рехнуться целый солдатский полк, а ты был один. Это был
очень концентрированный удар по твоему самолюбию и здравому смыслу.
- Если можно, не смотри таким проницательным взглядом. Я в курсе, что у меня в ноге застряли грабли. - Поморщившись, ты тянешься к бутылке и смачиваешь саднящее горло. - Да, я мог обойти их стороной, но вместо этого вогнал по самые зубья. Подсознательно мне этого хотелось. Хотелось, чтобы Океана повязала салфетку и доела те остатки моего мозга, которыми побрезговала Флора. Ты это собирался сказать?
- В общих чертах, - сознается Энцо. - Мне интересно, за какой ламой ты «толкал грязные речи». Зачем ты вообще что-то говорил?
- М-м, непредвиденное словоизвержение? - ты покаянно прячешь глаза. - У меня так бывает, когда застают врасплох. Радостно делюсь всем, что на уме, на языке и на прочих интересных местах.
- Знаю, - он делает неопределенный жест рукой, подразумевающий «Кому ты рассказываешь!» - Только... Я очень внимательно тебя слушал и не заметил «врасплоха».
- Плохо слушал,
был «врасплох»! - ты хмуришься, выказывая преувеличенное недовольство. - С Океаной никогда не знаешь, когда случится «врасплох». Мне кажется, у нее хобби такое — делать всё мне наперекор. Когда я джентльменствую, она дуется и интересуется, почему я её не хочу. Когда во мне просыпаются похотливые порывы, она изображает скромницу и грозится уйти в монастырь. Черт её разберет, блефует или нет. Может, правда уйдет, а я буду виноват...
- Ближе к делу, Ра, - в голосе Ло столько императива, что от неожиданности у тебя палец срывается со струны. - Я пока не научился ходить по воде, а ты ее разливаешь.
- Ого, это было впечатляюще! На месте отца Айзека я бы тебя боялся... Увы, я прекрасно помню того мальчика, который находил монстров у себя под кроватью. Несколько портит впечатление, согласись. - Ты спокойно возвращаешь палец на струну. — Можешь подмять под себя хоть целый мир — мне все равно, но меня цеплять не смей. Иначе познакомишься с
моей властной сущностью, а она постарше и погрозней твоей будет. Уяснил?
- Уяснил, Джулларе. - Ло морщится и трет виски. - Я привык распоряжаться и говорить о делах. Меня раздражает, когда люди по-длинному излагают короткое дело. Совсем забыл, что вести дружескую беседу не то же самое... Извини.
- И ты меня. Все-таки я перегнул палку. Никак не осозн
аю, что передо мной не ребенок, которому я вил гнездышки из одеял и согревал вечно мерзнущие руки. - Ты смущенно пожимаешь плечами. - По-прежнему мерзнут?
- По-прежнему, Ра, - так же застенчиво признается Энцо. - Только у тебя странные понятия о детях. Мне было пятнадцать, когда мы познакомились. Тебе в районе двадцати, я думаю. Эти твои махинации с возрастом!.. Если мне сейчас тридцать шесть, тебе должно быть около сорока одного, так?
- Да, наверное... Проехали, Ло! Я вообще думал, тебе двенадцать. И Финн так думал, потому и кормил конфетами. Стали бы мы нянькаться с пятнадцатилетним парнем! В пятнадцать я сбежал из дома и был сам по себе!
- Давай вернемся к Океане?..
- Давай вернемся, - ты злобно нащипываешь струны, хотя гитара ни в чем не виновата. - Я так обленился, что вел почти монашеский образ жизни. Мне, знаешь ли, осточертело устраивать ритуальные пляски вокруг женщин ради весьма сомнительного и кратковременного удовольствия. Вокруг мелькали короткие юбки. Иногда и то, что под ними, но меня это не трогало. Вру, трогало немножко, но я понимал, что ничего нового не открою и успокаивался. И тут Океана решила проверить, как много общего у нас с табуреткой. Допроверялась до цветных кругов у меня перед глазами. Это была какая-то астрономическая... м-м, похоть? У вас это так называется?
- Я человек и вообще-то мужчина, - напоминает Энцо, - я в курсе, как это бывает.
- Оу, ну прости. Иногда у тебя такой вид, будто ты вознесешься или воссияешь. Так я могу называть вещи своими именами?
- Нет, не можешь, - отрезает Лоренцо, снова хватаясь за виски. - У тебя особый талант к произнесению слова «похоть». Будешь читать проповеди в паре с отцом Айзеком.
- Ты улыбнулся, я видел. Не будь эгоистом, я тоже хочу посмеяться! - Говоришь ты с ноткой укоризны. - Это такая яковитская шутка?
- Очень глупая и старая, Рауль. Я улыбнулся не потому, что шутка смешная. Тебе она точно смешной не покажется. Когда я учился в семинарии, мы изобрели тест на испорченность — нужно скороговоркой произнести названия грехов, не споткнувшись на этой самой похоти и не захихикав. При этом тебя отвлекают, показывают неприличные жесты, выкрикивают всякие пошлости...
- Отец Айзек с вами играл что ли? - ты округляешь глаза до размеров блюдец. - Мне казалось, он был твоим — как это назвать? — учителем, вот.
- Нет. Конечно, нет! За такое он бы до крови отходил по пальцам. - Ло смотрит на свои руки и кривится от нахлынувших воспоминаний. Яковиты наказывают так, чтобы видели. Наказанным Энцо ходил постоянно, и за его искалеченные пальцы ты возненавидел всех отцов айзеков. Оптом и в розницу. - Просто он говорит не «похоть», а «пхть». Быстро так и неразборчиво, будто стесняется. Мы всегда переспрашивали, а он ужасно злился...
- А-а, вот за что тебя наказывали. Я бы и сам не удержался, услышав эту «пыхать»...
- Не «пыхать», а «пхть». Неправильно говоришь.
- Вот ты сноб! Пхть, пхть, пхть! Ну, доволен? - Ты хохочешь, он лишь сдержанно улыбается — такая между вами разница. - Зачем ты уехал, Ло? Финн деградировал в скучного и подкаблучного, и поговорить мне совершенно не с кем...
- Флора?
- Ра-Ра, ты так болен, ты скоро умрешь! - Ты нервно ломаешь руки и говоришь высоким взволнованным голоском, как это делает Флора. - Давай я сяду у твоей постели с ложкой горького лекарства. Хитростью заставлю открыть рот — вроде как для поцелуя — и впихну туда свою ложку. Ты будешь давиться лекарством, попутно признаваясь мне в любви. Почему ты не выказываешь энтузиазма, Ра-Ра? Умри, пожалуйста, с моим именем на устах. Ну пожалуйста-пожалуйста! Мне так этого хочется!
Повисает неловкая пауза. Ты впиваешься зубами в изнанку щеки и чувствуешь вкус крови. Это несколько отрезвляет. Та катастрофа десятилетней давности... Горел костер, вился к небу дым, трепался на ветру брезентовый бок палатки. Финн спал головой в золе — хорошо не в самом костре. Энцо подрёмывал под твою болтовню: о том, о сём, о море, о Корво, о девочках... Бутылка ходила по кругу. Вернее,
с Финном она ходила по кругу, а без — существенно сократила свой путь.
Потом вдруг
случилось: Ло резко распахнул глаза, ветер мерзко присвистнул, ты зажал ладонями рот. А
случилось вот что — ты проболтался о своей болезни. Ты никогда не слышал от Ло таких слов. Он ругался грязно, настырно и методично. Похуже портового грузчика, похуже портовой девки, которой не заплатили за ее услуги.
Бедняга Финн продрал глаза и решил, что очутился в энном круге ада, где томятся сквернословы. Вдвоем вы кое-как утихомирили Энцо. Ты думал, наутро тот ничего не вспомнит. Он так и утверждал, а спустя месяц исчез из города. Не попрощавшись, не объяснив, куда уезжает. Так глубоко спрятал концы в воду, что превратился в подобие призрака.
- Джулларе, ты не думай... Я приходил к тебе попрощаться. - Ты негодующе косишься на Ло, прекрасно зная, что ничего такого не было. С чего ему приспичило врать? - Я узнал, что ты будешь в городе в этой... как же ее? Вспомнил — увольнительной.
- Ну был, - осторожно соглашаешься ты. - Только тебя не видел и тем более не слышал, как ты со мной прощаешься.
- Да спал ты, Ра! Спал пьяный в обнимку с девицей. Мне пришлось заплатить, чтобы она ушла.
- Хм... И много ты заплатил?
- Все, что у меня было. На меньшее она не соглашалась. Еще предлагала... натуральный обмен. Хотела обслюнявить меня в том месте, про которое говорить стыдно. Это было мерзко, Ра! Где ты ее подцепил?
- Не помню уже. Дальше давай.
- Я думал тебя разбудить, но ты был мертвецки пьян, а я не выношу разговоров с пьяным тобой. Они абсолютно непродуктивны. - Энцо чересчур серьезен, и у тебя с языка испаряются все насмешки. - Принялся сочинять письмо, но оно не выходило. Только бумагу твою извел... В общем, я сжег испорченные листы в камине. А потом наступил рассвет, и мне было пора. Ты так и не проснулся.
- Л-л-ламантин ты! Это морская корова, если не знаешь! Большой глупый увалень, который вместо травки щиплет водоросли! У него очень маленький мозг! - Ты бешено сверкаешь глазами. Ло на всякий случай отодвигается. - Я-то думал, что свихнулся! Если хочешь знать, целый месяц потом не пил! Думал, глюки с горячкой за мной пришли... Проснулся без девицы, но с затопленным камином, в котором что-то догорало. С похмелья мне примерещилось, что я придушил девицу и сжег по частям!.. Но это ладно, не самое страшное. Гораздо хуже были вымытые ботинки, выстроенные по линеечке у стены! Я... я представил, как делаю это посреди ночи — мою ботинки, вытираю тряпочкой, расставляю... Да я едва не угодил из-за тебя в психушку! Зачем ты помыл ботинки, извращенец?!
- Это ты извращенец, Ра. Валялся на кровати голым, но зато в ботинке. В
одном ботинке. Еще один я вытащил у себя из-под зада, когда опрометчиво плюхнулся в кресло. Я долго решал, снять или надеть, но потом увидел, что ботинки разные — у тебя на ноге и у меня в руке. Естественно, я рассвирепел, ведь я потратил на это время! Вернемся к Океане?..
- Вернемся, - ты сдавленно хрюкаешь.
- Ну как, нашла она различия между тобой и табуреткой? Табуретки всё же не «пыхают»...
- О, она не забивала этим голову. Просто объявила меня
похотливой табуреткой. Сказала, что больше на меня не сядет. Ну не дурак ли я? Надо было ковать железо, пока горячо. Хоть бы воспоминания сохранились... Ш-ш-ш, у тебя кто-то под дверью стоит! Ло-о?
- Этого только не хватало! Лезь под кровать. - Энцо поспешно вскакивает и пинком отправляет бутылку под стол. - Ну давай, Ра, шевелись! Кровать, Ра! Под нее нужно залезть. Вот хороший мальчик... Да, отец Эрвин? И вам доброй ночи. У меня все в порядке. Простите, если разбудил. Я читал «Книгу Смотрящего» и немного увлекся... Наверное, это было слишком громко... Мне так неловко...
И вот лежишь ты под кроватью, соседствуя с запрещенной литературой и всем тем, что Лоренцо пожелал спрятать. Вернее, как спрятать... Для спрятать — хорошо спрятать — есть «Утайка», а это называется «бросить вызов». Джонни правильно говорит, что у яковитов глубокое Средневековье: они по-прежнему сжигают неугодные книги. Подпольная библиотека Ло заклеймена огромным красным глазом. Так ты и понял,
что это за книги, какого сорта.
Воображение вступает в игру. Ты представляешь, как Ло бросается в огонь и выносит свои сокровища, прижимая к груди, точно малюток-погорельцев. А потом прячет, но прячет так, чтобы подкроватные следопыты видели и могли наябедничать. Что, интересно знать, он затеял? Укрывает у себя нехорошие книги, врет, насмехается, водит за нос, делает всякие опасные вещи, за которые по головке не погладят... У Ло всегда хватало подводных камней, но это уже булыжники. Мальчик вырос, и вырос волком в собственном стаде.
- Лоренцо Борацца, да у тебя Кроули под кроватью! - это первое, что ты говоришь, выбравшись оттуда. - Убери к акульей бабушке, пока никто не нашел!
- Кроули умер, Рауль. Не у меня под кроватью. - Энцо смеривает тебя взглядом. Злится, что лезешь не в свое дело. - И поступать я буду в соответствии со своими убеждениями, не с твоими. Книги нельзя жечь, любые.
- Делай, как знаешь. Вперед, наживай себе неприятности из-за какой-то мутной книжонки! Хоть бы в «Утайку» засунул... - Скрестить что ли руки на груди? Нет, не поможет. - Вообще-то ты мой должник.
- У меня больше нет вина.
- А я долги не только вином принимаю, - ты прищуриваешься, - но и песнями. Спой, Лоренцо. Песня, Ло! Ее нужно спеть. Тоже хочу назвать тебя
хорошим мальчиком. Так и быть, я тебе подыграю.
- Какая подлая и мелочная месть! - поражается Лоренцо. - Про мальчика у меня нечаянно вырвалось, я ведь выпил...
- Три глоточка? Ты лучше петь начинай, а не ищи себе оправдания. Рассвет, между прочим... Н-ну, что сыграть тебе, друг Борацца?
- Не знаю, «Зов моря»? - пожимает плечами. - Я больше ничего сейчас не вспомню.
Пожалуй, это станет достойным завершением сумасшедшей ночки. Ты садишься на подоконник, спиной к солнцу. Лоренцо неуверенно посматривает из-под опущенных ресниц. У него, как и тебя, музыка в крови, но петь он не любит.
Вообще-то он застенчивый, когда не строит из себя грозного прелата. Ранимый, когда есть, за кого спрятаться. Мягкий и податливый, пока не переполнится чаша его терпения. Ты с самого начала знал, что наш мир не для таких людей: он их коверкает, обезображивает, развращает. Таких людей нужно защищать, оберегать, прятать от мира. Если оставить одних, они очень быстро огрубеют и станут не пойми какими — с одного бока черствыми, с другого мягкими. Опасными для окружающих и для себя самих.
Пока ты философствуешь, Ло начинает петь:
Не зови меня, море, своей бирюзой.
Я ушел. Я на суше. Я больше не твой.
Не мани меня, море, своей глубиной.
Я не слышу. Я глух. И отныне я свой.
Бард, не пой мне о море, о море моем.
Хлеб в печи. Сон в ночи. И уютен мой дом.
Не труби, горн, о море, о море моем.
Нож точи. Куй мечи. Я очищен огнем.
Не пиши мне о море, о друже, в письме.
Я так слаб. Я как раб. Я плутаю во тьме.
Не кричи, буревестник, о море в окне.
Я твой брат. Я крылат. Я сижу на луне.
- Ра, я понял, что не знаю последнего куплета, - он лукаво улыбается, ну точно эльф-обманщик.
Ты закатываешь глаза и допеваешь за него:
Позови меня, море, своей бирюзой.
Я приду. Я иду. И я снова с тобой.
Позови меня, море, своей глубиной.
Я услышу. Я слышу. Я больше не свой...
